Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Бесконечная тишина простиралась между нами. О чем мы могли бы говорить?

Я спросил его, приготовил ли он уроки.

Он покивал мне из своего угла.

Что еще?

Я спросил его о дежурстве. Он отвечал короткими «да» и «нет» и качал головой.

В конце концов я устал. Опустил голову на подушку, закрыл глаза. Комната в темноте. Снаружи моросил дождик. Все эти дни, что я болел, я отдавался на волю фантазии. Я представлял себе огромную белую страну спящих гор и низвергающихся рек, которую мне предстоит открыть и исследовать.

Добавьте к этому безграничную тишину. Тепло постели отогревало каждую клеточку моего тела. Из всего этого обманчивого блаженства меня вырвал звук его грубого голоса.

– Что ты делаешь? – спросил он.

Я открыл глаза. Он сидел у двери, глядя на меня.

Я приподнялся – так он меня удивил.

– Что делаю? О чем ты? Вообще или сейчас? Сейчас я задремал…

– Нет, вообще… – Он сказал это, словно извиняясь за свой вопрос.

В конце концов я понял. Он спрашивал меня о моей профессии.

Обсуждали ли они в классе, что означает «профессия»?

Он не знал.

Я сказал ему, чем я занимаюсь (я работал в отделе информации в газете), но ему трудно было представить, о чем идет речь. Я попробовал объяснить доходчиво. Тогда он понял, но никак это не выразил. Мне показалось, что он ожидал чего-то другого, что он разочарован. Почему бы? Я не мог этого понять. Ведь не могла же в его слабых мозгах возникнуть мысль о том, к примеру, что я летчик. Или моряк. Я так и спросил его – может быть, он думал, что я летчик или моряк?

Нет, он так не думал.

А что же он думал?

Он ничего не думал.

Снова тишина. Он сидит одиноко в своем углу, заброшенный, бедный, сидит во мраке. Отблеск очков в сумерках. За окном дождь все сильнее, старый тополь ежится в саду под ударами ветра и дождя. Внезапно я чувствую, что не в силах снести его горе. Я сажусь в постели, широко раскрытыми глазами гляжу в темноту и хриплым голосом говорю ему, что волею судьбы у меня есть еще и другое занятие. Я пишу стихи. Вот так. Он должен это понять: то, что его отец – поэт. Они должны были проходить это в школе – о поэтах. И, подгоняемый возбуждением, я вылез из постели, босиком пересек темную комнату, зажег маленькую настольную лампу и, подойдя к книжному шкафу, вытащил одну за другой с книжных полок мои книги.

Он следил за мною в полной тишине, очки криво висели у него на носу, руки безвольно лежали на подлокотниках кресла.

Я схватил его за руку, потащил и поставил перед собой.

Бесстрастно, одну за другой раскрыл мои книги. Твердые переплеты, маленькие, нетронутые страницы, издававшие тихий шелест. Черные строчки стихов на белой бумаге плыли у меня перед глазами. Слова: «осень», «дождь»… «тыква»…

Он не двигался, не шевелился, взгляд устремлен вниз, он весь застыл. Полный идиот.

Я отправил его. Собрал книги, забрал их с собою в постель. Свет горел в моей комнате до утра. Всю ночь пролежал я, отыскивая следы пылкой страсти, разлитой в строчках давних стихов. Слова: «хлеб», «тропа», «бесчестье»…

На следующий день болезнь пошла на убыль, и я отослал его в школу. Свои книги я снова поставил на полку среди других. Я был уверен, что он так ничего и не понял. Однако, несколько дней спустя, посмотрев на все мои пять томиков, тесно стоявших на полке, я обнаружил – их кто-то брал. Но это оказалось лишь началом.

То был его последний школьный год, хотя на его привычках это никак не отразилось. Все так же тратил он около получаса в день на выполнение домашних заданий, писал то, что должен был написать, закрывал учебник, захлопывал портфель и возвращался к своим домашним делам. В классе он занимал все тот же дальний угол, хотя его внимание к тому, что говорилось, во многом ослабло. Сторож время от времени посылал за ним, если требовалось убрать что-нибудь с чердака или отправить в подвал развалившуюся мебель.

Если же он находился в классе, взгляд его, обращенный к преподавателю, был все так же полон восхищения.

Последние школьные дни последнего школьного года со всем, что из этого вытекает…

За две или три недели до конца четверти мое стихотворение прозвучало в классе. На последних страницах учебника было собрано несколько стихотворений, нечто вроде антологии, на все случаи жизни; мое давнее, написанное в незапамятные времена стихотворение тоже было среди них. Оно не предназначалось мною для молодежи, но авторам учебников свойственно ошибаться относительно намерений автора.