Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Ты говоришь «Ури»? Мама, при чем здесь Ури?

– Ты не была с ним честна. Это я говорю тебе прямо. Если, играя на своей арфе, ты думаешь при этом и обо мне, слушай, что эти звуки скажут тебе о тебе самой. Это было нечестно. Если ты любила его – а ты его действительно любила, ты не должна была делать аборт, не дав ему ребенка.

– Мама, дорогая… выбрось сейчас этого Ури из головы, он сейчас никому не интересен и не нужен. Он пришел и ушел, и больше не вернется, у него есть жена и двое ребятишек, я ему не нужна… И уж конечно, ему не нужна ты.

– Нет, нет. Все не так просто. И ты здесь не права. Не хочу тебя сейчас сердить, как раз перед концертом, но если ты играешь, думая обо мне, выбери, пожалуй, более подходящие ноты. Вот и все. И я совсем не хотела, чтобы ты исчезла из Израиля, так и не объяснив мне, что с тобою происходит.

– Я не исчезла. Скорее можно сказать, что я там появилась. Специально прилетела, чтобы помочь тебе принять решение. Хони просил меня.

– У Хони своя версия. У меня – своя, отличающаяся от его. Ты о нем не слишком уж беспокойся. С ним все в порядке, и уже завтра я освобожу его от забот, связанных со мной, и пусть он займется своими делами, а я вернусь в Иерусалим. Что там сейчас у вас – утро?

– Утро? С чего ты взяла? Мы ведь сейчас на Дальнем Востоке, а не на западе. Солнце уже несколько часов как зашло. Сейчас довольно поздно, одиннадцать вечера. Я в номере гостиницы вместе с довольно пожилой женщиной из оркестра, которая не понимает ни слова на иврите. И думаю, что она не прочь отправиться в постель.

– Пожилая женщина?

– Из нашего оркестра. Играет на контрабасе… у нее уже есть внуки. Хорошая голландская хозяйка.

– Чтобы играть на контрабасе… Она должна быть здоровенной теткой…

– Как раз такая она и есть, какой ты ее воображаешь. Но и люди… Как бы это сказать… Не тощие, но менее могучего телосложения тоже могут играть на контрабасе… Да и на любом другом инструменте. Здесь, например, на второй арфе завтра будет играть крошечный японец.

– Крошечный японец?

– Совсем малюсенький. Крохотный старичок.

– Интересный, похоже, у тебя вариант. Ведь ваши две арфы, если я ничего не путаю, должны будут вести между собой диалог… Значит, все же хорошо, что этой ночью ты будешь спать вместе в одной комнате с большой и сильной женщиной, которая к тому же еще и бабушка, – это добавит тебе уверенности, как если бы это я спала рядом с тобой. Передай ей от меня привет, и я полагаю, что это тоже защитит тебя.

– Мама, что это с тобой? Почему меня нужно защищать?

– Потому что я все время думаю о том, что Ури не отступится от своей идеи так или иначе получить от тебя ребенка, которого ты ему в прошлом не дала.

– Каким образом?

– Может, он снова заявится… только на этот раз ко мне.

– К тебе? К тебе-то зачем? Ты-то в чем провинилась?

– Моя вина в том, что именно я родила тебя. И, значит, именно я виновата, что не научила тебя правильному отношению к жизни. И в самом последнем случае я могу выразить ему всю симпатию.

Храп, о котором контрабасистка заранее честно предупредила Нóгу, и в самом деле был чудовищен, лишив ее всякой возможности уснуть. Поначалу она пыталась прикрыть уши подушкой, но это оказалось негодным средством. Не придумав никакого иного выхода, она вышла из комнаты в надежде, что храп сам по себе разбудит храпящего. Гостиница была темна и тиха, и только коридор и лестница были освещены, хотя и слабо. Она спустилась к столовой, но та оказалась заперта, точно так же как и входная дверь, но запасной выход оказался свободным; за ним оказался сад. Деревья отчетливо шумели.

Ночь была освежающе прохладна, и Нóга углубилась в чащу неведомых ей деревьев, чьи многочисленные ветки состояли, казалось, из одних цветочных соцветий, а корни, подобно змеям, выползавшим из-под земли, обвивались вокруг стволов. Вдоль дорожек тянулись и тянулись заросли кустарников, декорированных крошечными лампочками, оставшимися, похоже, от каких-то недавно прошедших празднеств, – своей детской невинностью они успокаивающе действовали на нее. Она медленно, шаг за шагом, продвигалась вперед, купаясь в сладком, знакомом ей аромате свежескошенной травы. Из глубины сада доносилось до нее журчание человеческой речи, местонахождение которой выдавало голубоватое облако табачного дыма, напомнившее ей запах дешевых сигарет, к которым Ури пристрастился со времен армейской службы. Этот запах и звуки голосов привели ее в конечном итоге к небольшой, похожей на голубятню, деревянной надстройке, вокруг которой теснилась группа молодежи – парней и девчонок, очень смахивавших на студентов университета, болтавших, смеявшихся, покуривая то, что арабы в Израиле, да и не только в нем, называют кальяном, а среди них, притершись к молодежным плечам, спинам и бокам, к огромному ее изумлению, оказавшийся там необъяснимым путем, уютно устроился маленький старичок, прибывший издалека, чтобы стать ее партнером. Он сидел на каком-то подобии стула, все с той же ритуальной подушкой, наподобие горба торчавшей над его спиной. На нем надет был все тот же халат. И он был бос. Но белую свою косичку – не исключено, что из-за наступления ночи, он расплел, и теперь копна волос, обрамлявшая его лицо, делала его похожим на добродушную старуху-японку из американских фильмов времен Второй мировой войны.