Антон Секисов - Бог тревоги

Я долго раздумывал, что бы ему ответить, но в итоге не написал ничего. Теперь я просто сидел и злился на Снегирева за его умение жить.

Я с детства осознавал границы своих возможностей. Мне не требовалось прожить тридцать лет, чтобы понять: я никогда не сыграю за российскую сборную по футболу, не возглавлю национал-патриотическую или либертарианскую партию, не поеду гастрольным туром с программой «Аншлаг».

Но теперь-то я понял, что мне недоступны и куда более примитивные, общедоступные, но от того не менее ценные навыки. Я никогда не пойму, чего я хочу, не научусь устраивать быт, не научусь выбирать женщин, не научусь ни работать, ни отдыхать, ни вести социальные сети, ни заводить полезных знакомств. Я не способен жить и любить, и оставалось только в очередной раз беспомощно вопрошать, кто и зачем сотворил меня, такую бессмысленную махину, груду костей, которая держится на одних лишь печали и самомнении.

Я вышел из ванной с явным намерением подкинуть Никиту на потолок, а потом взобраться на Лиду, но к этому времени уже вся квартира была погружена в темноту и сон и звучало синхронное и умиротворяющее сопение. Пробираясь к постели, я случайно наступил на руку Диме, но не нарушил ничей покой. Опять завибрировал телефон, с утра не дававший покоя.

Это было письмо от Кирилла Рябова.

«Привет, старик. Вчера видел на Грибанале твоего двойника, я уже подошел к нему совсем близко, но по глазам понял, что не ты. Он еще был одет странновато для января — в осенний плащик, я подумал тогда: у тебя же отменный пуховик! Это было до того, как я выпил, так что не думай! Кстати, ты же в последнее время гоняешь по кладбищам, я хотел у себя на районе одно показать. Шуваловское. Оно дореволюционное, и вообще место отличное, живописное — тебе понравится».

Я сел в постели и посмотрел перед собой. Вот все и встало на полагающиеся места. Моя могила на Шуваловском кладбище, и завтра мне предстоит ее найти. Все сделалось очень простым от одной этой мысли. Ведь я так и думал, что не нужно было кидаться туда и сюда вслепую, рыскать по кладбищам, как наркоман за закладкой, а спокойно ждать знака, верного указания, и вот оно, указание, знак.

Конечно, здесь мог бы сразу же объявиться скептик. На эту роль хорошо подходила Лида, она врач, приземленная женщина. Но годится ли в скептики человек, которого не пускает в парадную призрак? А кроме того, ведь Лида не знала и не хотела знать ничего о моих делах.

Но если бы скептик все-таки был, он сказал бы что-нибудь вроде: «Ну и что здесь такого особенного? У Кирилла плохое зрение, он мог перепутать тебя даже с мулатом в белых перчатках с Невского, пытавшимся втюхать часы. Да ты и сам вчера проходил мимо Грибанала, это запросто мог быть и ты». А если это был я, то откуда же взялся плащ? У меня в жизни не было ни одного плаща, я терпеть не могу длинные полы. Да еще и плащ в январе! Кирилл абсолютно прав, указывая на это недоразумение. По-твоему, это обычное совпадение, скептик? «Да, совпадение», — ответил бы скептик, но голос его бы звучал неуверенно, даже жалко.

В районе пяти утра меня разбудил смертельно пьяный Максим. Он прочитал мне стихотворение, в котором были такие слова:

Терпеливо выслушав его до конца, хотя там было порядка двенадцати четверостиший о судьбах родины, я повесил трубку. Еще несколько бессонных минут я провел в зависти и к Максиму, беспечному, счастливому человеку, петербургскому поэту, застрявшему в 1914 году.

Мы договорились встретиться с Рябовым у метро «Озерки», рано утром, за полчаса до открытия кладбища. Был туман, и сыпал быстрый снег. Где-то он сек по лицам плетьми, а где-то клубился и завивался. В заднем кармане штанов у меня была чекушка джина «Гордонс». Это был вроде не самый последний джин, но от соприкосновения с моим задом он нагрелся слишком стремительно, загустел до состояния соплей, и в результате получилась омерзительнейшая продукция. Я выпил сам и предложил Кириллу. За то время, пока мы не виделись, он написал несколько безысходно мрачных рассказов, населенных его излюбленными героями — коллекторами с изощренно садистическими наклонностями, насильниками, отцами в алкогольном делириуме, увечащими детей, а лицо его еще больше округлилось, подобрело, смягчилось.

— Я не пил год, — сказал Кирилл, но моментально сделал глоток. — Нормально, вкусно.