Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

(Гоголь — Погодину)

…

Пушкин испортил его похвалами. В «Авторской исповеди» Гоголь писал: «…Главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем».

…

Может быть и не надо показывать мелочи крупно? Такое представление реальности — однобоко и деспотично, оно упрощает жизнь, превращает живых людей в героев мультфильмов. В носы. В ноздри. В кувшинные рыла.

Герои Гоголя — уроды. Толстоносые (как городничий). Или вовсе без носа (как Ковалев). Люди-ноздри с черными как смоль бакенбардами или только с одной бакенбардой (Ноздрев). Во фраке с искрой или адским пламенем (Чичиков). Люди с густыми бровями (прокурор). Люди — коробочки. Плюшки, Петухи. Тентеты, Яичницы. Жевакины. Бульбы. Ляпкины-Тяпкины.

Тяп-ляп-тяп-ляп… Это леший Гоголь кует в адской кузнице своих отвратительных гомункулов…

…

Трудно литературному герою (бескрылой мухе) бороться с всесильным автором. Известный в Петербурге анекдот о безносом спутнике Муртазы-Кули-хана, для которого мастер Осип Шишорин сделал два искусственных носа, стал для невинного майора Ковалева, попавшего в лапы к нежинскому профессору Вию, кошмарной реальностью.

Ковалев одинок, он околдован нечистой силой, ошельмован, унижен, убит. Он — выкидыш из реальности. Один, в страшном сюрреалистическом мире. Он умирает от ужаса, в который его поверг всесильный автор, генерал-губернатор прозы…

У него между щеками — совершенно гладкое место.

Персидского вельможу изуродовали в борьбе за власть сторонники злобного шаха-скопца. Ковалеву же урезывает нос страшный евнух Гоголь.

Ковалев для Гоголя не больше чем насекомое, муха или комарик…

Ковалев догадывается, что все, что с ним случилось, это — сон, греза (Невероятно, чтобы нос пропал… Это, верно, или во сне снится, или просто грезится), но бедный майор не догадывается, что это не его греза. А автора, засмотревшегося на графинчик с козявками.

…

Религиозный моралист.

Многие герои Гоголя переживают метаморфозу, знакомую нам по житиям святых. Страсти — наказание — искупление — преображение.

Уже в первом удачном литературном опыте Гоголя — «Вечере накануне Ивана Купалы» — соблазненный Бисаврюком Петрусь, страстно влюбленный в красавицу Пидорку, отрезает, в погоне за золотом, голову невинному ребенку Ивасю. Ни женитьба на Пидорке, ни богатство счастья ему не приносят — в конце концов он сгорает заживо прямо в хате. Метаморфоза происходит и с телом Петруся и с самим золотом: «Вся хата полна дыма, и посередине только, где стоял Петрусь, куча пеплу… одни битые черепки лежали вместо червонцев».

Пидорка — заместитель Петруся по искуплению — уходит в монастырь, в Лавру, замаливать грех мужа. Высыхает как скелет. Беспрестанно молится. Приносит оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный яркими камнями…

…

В «Портрете» тот же сюжет повторяется два раза.

Бедный художник Чартков покупает портрет бисаврюка-ростовщика, в рамке которого спрятаны червонцы. Завладев червонцами, Чартков начинает роскошествовать. Забрасывает ради золота и славы истинное искусство и становится модным живописцем. Через много лет встречает настоящее произведение искусства, очаровывается им, завидует, озлобляется и, так же, как Петрусь, впадает в мрачное бешенство — скупает картины высоких мастеров и изрезывает их на куски. Кончает он еще мрачнее: «Все люди, окружающие его постель, казались ему ужасными портретами… все стены казались увешаны портретами, вперившими в него свои неподвижные, живые глаза. Страшные портреты глядели с потолка, с полу, комната расширялась и продолжалась бесконечно… Больной ничего не понимал и не чувствовал, кроме своих терзаний, и издавал одни ужасные вопли и непонятные речи. Наконец жизнь его прервалась в последнем, уже безгласном, порыве страдания».

…

Пророческое описание! Гоголь умер почти так же — отрекшись от своих произведений, уничтожив работу нескольких лет, изойдя религиозным ханжеством и мракобесием. И страхом смерти. Ему, как и Хоме, не помогли и сами иконы в церкви. Со всех концов его литературного пространства на него смотрели вылезшие из строчек текста, как ростовщик из рамок, порожденные его гением гомункулы — мертвые души…