Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Я продолжал думать об Андриче. Мы никогда не вели с ним долгих бесед, я даже чаще видел жену писателя — Любицу Бабич, художника Народного театра, чем его самого, но я никогда и не считал его словоохотливым, какими становятся все писатели и исторические личности в воспоминаниях тех, кто часто или редко с ними встречался.

Сейчас я думал о сложных дипломатических условиях, в которых работал Андрич в канун войны, о том, что дипломатическое поприще не сыграло с ним ни одной из своих жестоких шуток, примерами которых так богата история, и он сумел до конца остаться писателем. Я знаю, что в тяжелые годы войны он обрек себя на нищету, дожидаясь того времени, когда сможет писать, то есть собрать и выразить весь свой опыт, всю мудрость, все богатство чувств.

Иногда человек вспоминает своих знакомых и близких в силу довольно необычных обстоятельств.

Я стал думать о другом «дипломате» — человеке неукротимого любопытства, который больше всего на свете любил, во-первых, путешествовать, а во-вторых, посиживать в одних и тех же корчмах с одними и теми же друзьями.

Я думал о Светославе Минкове.

Он поехал в Японию в качестве «канцлера», то есть завхоза, и хотя в молодости изучал курс экономических наук в Мюнхене, из которого ничего не вышло, гроссбухи болгарского представительства требовали от него много сил; наверное, он был неважным кассиром и завхозом двухсот метров национальной территории в японской столице.

Он рассказывал мне, что любил убегать из канцелярии и бродить по антикварным магазинчикам, когда мог, он покупал рисунки на шелке, акварели на тонкой бумаге и изящный фарфор. Иногда заходил в чайные, а по вечерам заглядывал в бар «Империала», где обнаружил запасы старого французского вина. Изредка он проводил влажные и душные токийские вечера за покером с посланником Янко Пеевым и военным атташе Кирчевым. И все это время, тоскуя о погибшем брате, который написал музыку «Мертвых», тяжело переживая вести из Мадрида, который еще горел, он размышлял о тяжкой человеческой участи, о голоде и войне, о том, что должно сгореть в пламени и что — воскреснуть вместе с человеческими надеждами. При первой же возможности он поспешил вернуться на родину. Путь его лежал через советские среднеазиатские республики. В дороге он заболел и провел некоторое время в Советском Союзе. Тогда он увидел высшее напряжение всех сил, в котором жила Советская страна, в котором рождался новый мир. Через месяц или два он оказался в Стамбуле.

«Здесь он меня нашел, — рассказывал Боян Дановский, — и радовался, как ребенок».

Стояло начало весны. Боян пригласил отощавшего Слава, который терпеть не мог не только восточных салатов с водорослями, но и отечественного шпината, поужинать в ресторане. Кажется это был «Токатлиан». Они вкусно поели, выпили старого «бордо», а потом вместе пошли в номер гостиницы к Славу, и Слав подарил ему свое шелковое японское кимоно.

«Утром прихожу я к нему, между прочим и затем, чтобы вернуть кимоно, потому что накануне мы оба были в подпитии, но Слав страшно обиделся. Потом он прослезился — ему нужно было ехать дальше, — мы пожали друг другу руки и выразили надежду увидеться уже в свободной Болгарии.

А недели две спустя я встретил Слава в Тырново — в туннеле, который проходил под городом; сюда при сигнале воздушной тревоги бежали тырновцы, презрев традиции благородства своего древнего города. Здесь же я встретил Эмилияна Станева, Богомила Райнова и еще несколько знакомых лиц. Атмосфера никак не годилась для встречи писателей, потому что майские дни 1944 года были чреваты надеждами, но трагичны, полны ожидания, но и тревоги…

Было ужасно нелепо встретиться с друзьями в туннеле под вой сирен, увидеть одного из них после долгого отсутствия, когда тут же толкаются почтенные тырновские матроны в засаленных пеньюарах с крупными цветами, которые волочат за собой картонные чемоданы, — вероятно, с семейными ценностями.

И нелепо было, что много лет подряд ни дороги, ни мосты не привели меня к встрече с Андричем, и увиделись мы только на высокой трибуне площади Тяньаньмынь в Пекине, в первый день октября, кажется, 1956 года…

Летом того же года я получил командировку во Вьетнам, чтобы попробовать написать книгу. Немного позже мне сказали, чтобы я не спешил, а задержался в Пекине, вместе с еще одной журналисткой мы будем следить за работой VIII съезда Коммунистической партии Китая и посылать материалы в «Работническо дело». Так прошел весь август: заседания в зале съезда, пресс-центр, осмотр дворцов и садов, приемы. По вечерам мы играли в боулинг в Дипломатическом клубе, и один из секретарей посольства посвящал меня в тайны китайского языка, — правда, безуспешно. Я до полного изнеможения ходил по пекинским антикварным лавкам и магазинам, рассматривал средневековые рисунки тушью, золотистые изображения драконов и рыб, деревянную и алебастровую скульптуру, акварели Ци Байши. Все для меня было здесь загадочным. Я делал заявки на разные сенсационные встречи — то с бывшим наследником престола, представителем маньчжурской династии, то с Кан Каном, главарем крупнейшей мафии в Шанхае, просил интервью у Го Можо («пусть расцветают тысячи цветов»), вел беседы с Ми Сяо о современной китайской поэзии. Кое-что из их ответов я понимал, многое — нет, но как бы там ни было, я находился в новом и удивительном мире, полном тайн и неизвестности.