Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

За широким окном напротив меня огромная плакучая ива протягивает тысячи зеленых рук к зеленой траве, кипарисы на фоне этой солнечной зелени кажутся еще темнее, розы стыдливо показывают свою чистую алую и желтую наготу.

Я стараюсь не смотреть, потому что это мешает мне считать минуты и секунды, притом надо следить и за беседой. Внезапно я вспоминаю, что у меня не готов тост, но быстро успокаиваюсь: что там думать, времени уже больше двух часов, после рыбы и мяса все слегка щурятся и незаметно зевают, наступило дремотное послеобеденное время.

Я встаю, поднимаю свой бокал и говорю просто, как мы говорили в детстве молитвы в школе — немножко машинально и безо всякого пристрастия к божественной правде. Некоторые ребята даже гордились тем, что могут прочесть молитву в рекордно короткий срок. Отпиваю глоток шампанского, — когда же оно успело согреться? Или они поленились залезть поглубже в холодильник и просто взяли первую попавшуюся бутылку? Но все уже кончается.

Нет, еще не все. Нам предстоит еще один визит, затем придется поспорить по некоторым абзацам, требующим уточнения, последует заключительный обед, завтра утром — подписание документов, прощальный визит в министерство, аэродром и зал ВИП.

Мы снова сидим в огромных золотистых креслах. Микроавтобус ждет у дверей. Тоненькие эвкалиптовые деревца, которые видны за зданием аэропорта, гнутся от сильного ветра. На кристально чистом стекле стола стоит неизбежная медная ваза без цветов и несколько пепельниц. На темно-синем ковре видно сивое жирное пятно, оно появилось несколько месяцев назад и раздражает как назойливая муха.

Опять опоздание. Теперь я злюсь на западную авиакомпанию и рассеянно слушаю прощальные слова, которые наш гость говорит для журналистов; потом его хозяин произносит несколько слов для болгарской печати, и все подходит к концу.

Перед самолетом нас ждет девушка в табачного цвета костюмчике, белой блузке и с глазами черными, как маслины. Я желаю гостю доброго пути и отхожу подальше от вихря реактивных двигателей, который дует сильнее примчавшегося из пустыни ветра.

Потом мы машем на прощанье, самолет катится по взлетной полосе…

Мы едем домой.

Машина тащится по черному асфальтовому шоссе к городу. Я смотрю на купол неба, который одевается желтизной. Это «сирокко», поднимающий сейчас в пустыне тучи песка. Он крутит их и швыряет одну на другую, а самые мелкие струйки взлетают так высоко, что достигают южных берегов Италии. Прошу шофера остановиться. Отсюда через сады ведет узкая дорожка, по которой я за пятнадцать минут доберусь до дома. Илия слегка колеблется и спрашивает, ждать или не надо. Не надо, говорю я, возвращайся домой; будет нужно — я тебе позвоню. И стою на дороге, пока машина не уезжает.

Через две минуты я вхожу в коридор высоких зеленых кипарисов, густо оплетенных чем-то вроде вьюнка с лиловыми цветами. За заборами кипарисов светятся маленькие желтые солнца апельсинов. Пепельное небо отступает перед красками, которые ласково обнимают меня. Я смотрю на свой темный костюм, и мне кажется, что я нищ и чужд этой пышной природе, в которой все цветет, хочет радоваться, борется с желтым ветром и ищет глубокой влаги земли.

Я сажусь на землю. Конечно, это совсем не по протоколу. Но я грузно сажусь и долго смотрю, как вихрь беспорядочно гонит серо-желтые облака.

Уже несколько лет я жил у моря и морем. Оно увлекало и успокаивало меня, когда было тихим и спокойным; в такие часы энергия огромной массы воды была обуздана некой невероятно мощной, спокойной и властной силой. И море бушевало только тогда, когда того желала эта сила.

Беспорядочное, хаотичное, кипящее море напоминало мне тревожную человеческую мысль и заставляло всматриваться вдаль, словно вот-вот появится некий Робинзон, взывающий о помощи. Но никого не было. Плескались хмурые, темные и тяжелые волны. Белые гривы словно выписывали гримасы злобы на лице всесильного и сотканного из злых стихий существа, которому не было имени. Я входил в эти волны, они грубо хватали и отталкивали меня, в то время как в часы, когда бриз слегка морщит морской простор, вода полна ласки. Тогда и человек, и море — сама нежность…

Это можно почувствовать, но нельзя изобразить. Может быть, именно здесь — одна из причин того, что художники избегают спокойного моря. Они боятся походить на сентиментальных барышень, которые взволнованы до беспомощности и слишком добры, чтобы быть мудрыми и глубокими. Кажется, это понимали еще голландцы, позднее — Уистлер и Тернер, русские маринисты во главе с Айвазовским.