Николай Драганов - Пшеничные колосья

— Сумасшедший ты мой, — тихо сказала бабка Неделя, и взгляд ее карих старческих глаз ласково скользнул по его впалым щекам.

Сердце деда Нейко переполнилось от счастья, будто вобрало в себя всю свежесть утра с его росными зелеными травами, ясным небом, звонкими голосами птиц и благоуханием лесных фиалок. Он снял шапку, отколол букетик гиацинтов и положил ей на колени.

— Сумасшедший, — чуть громче, с игривой ноткой в голосе промолвила бабка Неделя.

Тяжелая слеза покатилась по его щеке. Бабка Неделя перестала улыбаться, достала висевший у нее за поясом каемчатый платок и хотела было вытереть слезу, но дед взял у нее платок и закрыл им лицо.

— Сумасшедший, — в третий раз сказала бабка Неделя, но уже с глубоким и горестным вздохом.

Перевод Л. Вылчевой.

Дончо отпер дверь и вошел в квартиру. В передней снял плащ и сразу направился в кухню. Настроение было приподнятое. Ему не терпелось похвалиться жене тем, что он получил повышение, что он — один из самых уважаемых служащих министерства, что его ценит высокое начальство. Жена, услыхав шаги, поспешила навстречу. Они бегло поцеловались и вошли в кухню.

— Как дела, как дети? — спросил Дончо.

— Здоровы… только… У меня тоже все в порядке…

— Ты чем-то взволнована?

— Отец твой… он…

— Что, уж не вздумал ли батя приехать?

— Нет… Письмо пришло…

— Где оно?

Жена подала письмо. Он повертел его в руках.

— Ни штемпеля, ни адреса.

— Видно, кто-то принес и опустил в ящик…

— Что пишет старик?.. Опять, наверное, жалуется на одиночество.

— Он… умер…

— Как умер?

По бритому, слегка обрюзгшему лицу Дончо поползли неприятные мурашки, во рту пересохло, загорчило. Писал председатель сельсовета. Одна строка подчеркнута красным карандашом.

«Твой отец отравился. Причина не установлена. Спасти его не удалось».

Отец отравился! Дончо перевел взгляд на жену. Она стояла, плотно сжав губы.

— Почему он отравился? — шепотом спросил он.

— Откуда я знаю?

Дончо встал, стремительно вышел в коридор, схватил плащ.

— Куда ты? — крикнула ему вдогонку жена.

— В село… Смотри за детьми!

На поезд он успел. Вскочив на подножку последнего вагона, долго стоял в тамбуре, пытаясь унять колотящееся сердце. Струя воздуха немного освежила его. Колени еще дрожали, когда он вошел в вагон. Не глядя на попутчиков, сел на свободное место, прикрыл глаза. Мысли роились в голове, будто черные тучи на горизонте. Как он будет смотреть людям в глаза, когда все узнают, что случилось с отцом? Ему вечно было некогда всерьез подумать о человеке, который вырастил его, любил больше жизни. Когда он в последний раз был в селе? Когда умерла мать? Это было три года назад. Отец остался совсем один. Иногда старик писал. Но в письмах ничего не просил, ни о чем не рассказывал. Писал, что ни в чем не нуждается, получает пенсию, да только тяжело ему, что нет рядом близкого человека, не с кем словом перемолвиться. Целый день разговаривает со стенами. Дончо тоже ему писал, посылал понемногу денег. Редко, но посылал. Однажды, — он хорошо помнит этот случай, — отец попросил привезти к нему на лето одного из ребятишек. Он посоветовался с женой, и та сказала: «Детей в село не пущу, еще одичают там!» Эти слова показались ему обидными, но он уступил, не хотел ссориться. Все собирался как-нибудь заехать, повидаться с отцом, но все как-то не удавалось. Летом отдыхали с женой на море, а потом работа, работа… Отговорок было много, и он, как мог, оправдывался перед собой. Да, нужно было взять его к себе в город, и комната есть свободная. Но не взял, а почему — и сейчас ответить не может. Думал, что в селе отцу лучше, двор широкий, дом просторный, никто не мешает…

Всю ночь мчался поезд. Тепловоз свистел на остановках, пассажиры сменяли друг друга — одни входили, другие выходили. На рассвете остановились на маленькой, знакомой с детства станции. Дончо встретили старые ветвистые липы. Было тихо, ясно, и только слышно, как невдалеке с шумом течет через луга Осым. Над рекой стлался молочный туман. Дончо шел по дороге к гору. Село еще спало. Гасли последние звезды. Сколько раз он встречал здесь рассветы. Пели петухи. Испокон веку они возвещают начало нового дня. Вот и отцовский дом. В окнах темно, серебристо-синие пятна играют на стеклах. Он стремительно поднялся на каменное крыльцо и толкнул дверь. Она не подалась, только жалобно скрипнула. У Дончо пересохло во рту, ноги подкашивались, его качало, как сломанную ветром ветку. За спиной послышались шаги, и он медленно оглянулся. На крыльцо поднимался их сосед Станчо Табак, ровесник отца. Покачав укоризненно головой, он сказал: