Мона Авад: Зайка

Привет, Саманта.

Я в ответ не улыбаюсь.

После того как олень раскидал их и ушел в лес, я не стала ничего делать, просто ушла, бросив топор на той же лужайке, где они лежали и стонали в рассветном тумане. Вернулась к себе в квартиру и стала ждать – когда приедет полиция или позвонит декан, или их адвокаты, чтобы сообщить, мол, будьте любезны явиться в суд. Но мне никто не звонил. Я часами сидела и смотрела в окно, уронив по бокам руки, развернув их ладонями вверх. Иногда я видела в окне свое отражение, иногда лишь кирпичную стену и стальное небо рядом. Иногда и то и другое. И никто меня не трогал. Я могла сидеть так сколько угодно. Целую вечность, если бы захотела.

Вот только я не стала. В конце концов я все же вернулась в тот дом. Ее дом. Мой дом. Забрала с чердака все свои наполовину исписанные блокноты. Поднялась на крышу, где мы танцевали. И дописала роман. Время от времени поглядывала на дерево, которое он, похоже, посадил в уголке сада. Там, где я похоронила и ее.

– Я как раз собиралась поздравить моих милых девочек, – щебечет Урсула, – моих пилигримок . Но тут поняла – мы ни разу не поднимали тост в честь Саманты! Верно же?

Да, конечно, вежливо бормочут они, все тише и тише, пока не опускаются до шепота и не топят его в бокалах с шампанским, которые держат в слабых, перебинтованных руках.

– Поздравляем, – в конце концов говорят они мне, опять-таки очень-очень тихо.

Так, словно не они уничтожили мою вторую половинку. Словно не я сотворила демонического человеческого зверя, который сожрал их души. Словно мы и правда всего лишь пять девушек, получивших дипломы по литературе. Первая абсолютно женская группа Уоррена. Настоящие первопроходицы, верно?

Я не произношу слов поздравления. Не поднимаю свой бокал в благодарность за этот насквозь фальшивый тост. Вместо этого просто наблюдаю, как все они пьют под моим пристальным взглядом. Такое чувство, что каждый глоток причиняет им боль. И тогда я спрашиваю их:

– Так что с вами все-таки случилось, не расскажете еще раз?

– Несчастный случай во время литературного перформанса, – шепчет Кэролайн, пытаясь плотнее запахнуть на груди кардиган.

С задачей скрыть поджившие порезы «СЪЕШЬ МЕНЯ» на ее груди он явно не справляется. Она покрасила волосы обратно в золотистый блонд, но, как и в случае с кардиганом, это не скрыло все свидетельства ее падения. Болезненный, бледно-лавандовый цвет пробивается наружу то на висках, то на макушке, и кажется, будто это просто игра света.

– Несчастный случай во время перформанса, – повторяю я. – Кто бы знал, что от литературных экспериментов может быть такой вред.

Они пожирают меня взглядами. Или, по крайней мере, пытаются. Им тяжело, учитывая то, сколько в них волшебного «Тик Така». Он слегка сгладил все острые углы и поубавил в них спеси. Теперь они еще долго будут плавать в радужном тумане. Может, даже вечно.

– Надо же, ты слово в слово повторила то, что сказала и я, Саманта! – встревает Урсула. – Конечно, нельзя сказать, что за весь год мы ни разу не сталкивались с неудачами то тут, то там. Но это, – она качает головой.

– Я думаю, иногда можно просто сильно увлечься, – говорю я таким тоном, словно постигла небывалую мудрость. – А когда увлекаешься, можешь перейти черту и сорваться туда, откуда и друзьям не достать.

– Да… Так над каким перформансом вы, девочки, все же, работали? – спрашивает Урсула.

И смотрит на них в вежливом ожидании, подняв брови в материнской тревоге. По ним пробегает легкая паника. Они размыкают губы, начинают дышать чаще и глубже. Искоса переглядываются, в слабой попытке состряпать что-то своим космическим мегаразумом, что весьма непросто, когда его заволокло розовым туманом. В какой-то момент они даже обращают свои взгляды на меня.

И тут внезапно Элеанор роняет костыль. Он падает к моим ногам, ручкой вперед – словно меч поверженного, молящего о помощи.

Пару мгновений я смотрю на него, лежащего в высокой траве.

Выпиваю шампанское до дна, разворачиваюсь и ухожу, бросив их в том шатре под сенью деревьев. Бросаю пустой фужер через плечо и не оглядываюсь. Выныриваю из тени шатра на предвечернее солнце. Оно такое яркое, что глазам больно. В последний раз миную облака вздыхающего тюля. Он касается моего плеча на прощание – знакомо, точно черный шелк.

Сегодня в пруду плавает лебедь, но не считая этого, с тех пор, как я приходила сюда в последний раз, ничего не изменилось. Все та же пустая скамейка. Когда я присаживаюсь, она угрожающе скрипит. Закуриваю первую из, я уверена, будущих пяти миллионов сигарет.