Хуан Васкес - Нетленный прах

– Я буду в коридоре, доктор. Не торопитесь, подожду, сколько надо будет.

И, покинув палату, направился туда, откуда пришел. Карменсита отворила мне застекленную дверь и попрощалась, пожелав спокойной ночи. Но ушел я недалеко: в комнате для ожидания никого не было, и я присел перед телевизором, где на экране трое мужчин при галстуках и женщина в элегантном костюме обсуждали что-то очень важное, если судить по тому, как бешено они жестикулировали. Я открыл книгу, нашел статью Бенавидеса, а в ней – фразу, которую успела произнести Андреа, и прочитал дальше – строки, подчеркнутые автором с намерениями, представлявлявшимися не столь явными и очевидными, как могло бы показаться. Бенавидес привел случай своего друга, страдавшего от неизлечимого гематологического заболевания. «Мне стало ясно, что продолжать до бесконечности переливания крови уже не имеет смысла, – писал Бенавидес, сообщая, что его друг решил прекратить всякое лечение и начать процесс естественного умирания. – Разделяя с ним и его семьей последние отпущенные ему дни, заполненные ласковыми заботами сиделок, спокойствием и безмятежностью, слушая его рассказы о временах, которые я не застал, я усвоил очередной, один из многих его уроков. И убедился, что он выбрал себе хорошую смерть». Тут я поднял глаза от книги: на экране женщина продолжала размахивать руками, а лицо ее было искажено. Искажено ненавистью – подумал я. И стал читать дальше: «Его вселенная ужалась в размерах и состояла теперь из его комнаты, его близких, его воспоминаний. И однажды под вечер он закрыл глаза, словно после тяжкого рабочего дня засыпал с чувством исполненного долга». Женщина на экране оскаливала зубы, двигала челюстью, проводила кончиком темного языка по губам, исходя ненавистью к своим оппонентам или к их доводам, но я думал уже не о ней, а об Андреа и как она сказала сквозь слезы: «Мне нечего рассказать».

Тут я, кажется, понял смысл этих слов. Понял (или думал, что понял) вот что – эта отважная женщина опровергала историю Бенавидеса о его покойном друге, рассказывавшем о былых временах, сумевшем затвориться у себя в квартире и встретить смерть там, среди самых близких, под сенью своих воспоминаний. В свои тридцать с небольшим она еще не успела обзавестись историями, годными для рассказа, или воспоминаниями, которыми можно было укрыться. «Мне нечего рассказать», – услышал я из ее уст, и чем дольше думал, тем яснее сознавал, что эти слова, проникнутые глубокой печалью, явились следствием фразы, подчеркнутой Бенавидесом. Фразы, относящейся к человеку, который, как и она, уже не принадлежал этому миру и, как и она, принял по доброй воле решение дать себе умереть естественной смертью, как и она, он победил смерть, сказал смерти, что ей нечем гордиться, что вся гордость по праву принадлежала ему. Да, они были равны – этот неизвестный умирающий друг Бенавидеса и больная Андреа, его больная. Одно отличие существовало между ними – истории, которые они могли рассказывать тем, кто захочет слушать, воспоминания, какими можно окружить себя, чтобы умереть с миром. И это ничтожное различие, понял я (или думал, что понял), родило в душе Андреа озарение, но я был не в силах ни проследить его истоки, ни хотя бы догадаться о них, а потому и задумался о них так глубоко, что пропустил тот миг, когда отворилась застекленная дверь и передо мной вырос Бенавидес.

– Вам в какую сторону? – спросил он. – Ничего, если попрошу вас подвезти меня? Заодно и договорим.

Нам было совершенно не по пути: ему на север, мне – на юг. Вдобавок было уже почти одиннадцать.

– Никаких проблем, – сказал я. – Договорить – дело святое.

Мы ехали на север по освещенному проспекту, вдвоем повторяя тот же маршрут, который девять лет назад я совершал в одиночку, и по воле или настоянию Бенавидеса хранили молчание. На выезде с больничной парковки мне показалось безотлагательно нужным осведомиться у него по поводу той страннейшей сцены, которую мы только что разыграли, а проще говоря, я спросил его, зачем он втравил меня в это дело, зачем напялил на меня белый халат, зачем заставил меня участвовать в этой постановке, зачем счел необходимым или полезным или, быть может, забавным сделать меня свидетелем своего разговора с пациенткой и как раз в тот момент, когда она решила двинуться навстречу своей смерти. Но Бенавидес, не отрывая глаз от Девятой карреры, стелившейся перед лобовым стеклом, ответил: «Я не хочу говорить об этом».