Хуан Васкес - Нетленный прах

Она, как всегда, оказалась права. Пора уж мне было привыкнуть к тому, что Эстела всегда права, но я всякий раз удивлялся. Не женщина, а просто “бритва Оккама” – воплощение здравого смысла, ум, начисто лишенный всякой шелухи. И все единодушно сошлись на том, что это будет поступок здравый, поступок разумный и сулящий наибольший успех – настоящий ход конем. И сын, и дочь обещали посоветоваться со своими знакомыми, имевшими отношение к СМИ. Задействовать связи, иначе говоря. И Эстела тоже. У нее был кто-то, кто знал кого-то, кто работал на студии “Караколь” или Эр-Си-Эн, не помню точно. А я подумал о вас. Вы сразу пришли мне на ум, Васкес: просто моментально явились. Вы ведь были единственным, кто видел эти сокровища – не все, но самые драгоценные… Разумеется, в тот вечер, когда вы были у меня в доме и ломали носы моим гостям, вы еще не вели колонку в “Эспектадоре”. А теперь ведете, и мои дети вас читают, и Эстела тоже. Они почти всегда с вами были согласны. Были и есть. Разве что когда вы становитесь очень уж агрессивны, Эстела вас осуждает. Говорит, что, может быть, вы и правы, но когда начинаете этаким высокомерным тоном изничтожать оппонента сарказмами и между строк издеваться над ним, то уж как бы и не правы. Будь она сейчас здесь, сказала бы вам, как мне однажды: “Твой друг никого ни в чем не хочет убедить: он хочет перекусить оппоненту яремную вену. И это очень жаль. Это уже не спор”. Впрочем, я отвлекся. В общем, я подумал, что надо вам позвонить и попросить вашего содействия в этом деле. Пусть бы, – думал я, – колонку напишет или интервью возьмет, уж как выйдет. Я подумал: Васкес мне поможет, не сомневаюсь. И еще подумал, что в тот же вечер не получится – была пятница, завтра уик-энд. И мы собирались провести его у друзей в Вилья-де-Лейве. Тогда решил: во вторник напишу ему. И сказал, да, вроде бы так и сказал: “Ладно, на том и порешим. Каждый ищет, где может. Я напишу Васкесу во вторник с утра”.

Тут мы все четверо встали и пошли в дом – немного прибраться после гостей, вымыть посуду, вынести всякий мусор. Ну, и занялись этим – каждый своим делом – под шум посудомоечной машины, звон приборов и стук тарелок и шуршание мусорных мешков. И среди всего этого мы услышали звонки в дверь. На входной двери у меня такие колокольчики, они предупреждают, когда дверь открывается, ну, вы, наверно, видели такие. Короче говоря, послышался звон, и Эстела сказала сыну: “Сходи, погляди, кто там”. Он снял резиновые перчатки, вышел из кухни и вскоре вернулся, сказав, что, мол, нет, дверь не открылась, а, наоборот, закрылась. Больше никто ни слова не сказал про звенящую дверь, и показалось было, что тема исчерпана. Я уже в следующую секунду забыл про нее. А вспомнили о ней по чистой ассоциации, когда мы с Эстелой вернулись в понедельник поздно вечером из-за города и обнаружили, что в дом в наше отсутствие забрались воры.

Одно из стекол в двери – ну, знаете, такое маленькое прямоугольное стекло справа, как входишь, помните? – так вот, оно было разбито. В дыру просунули руку и открыли дверь изнутри. С вами бывало подобное, Васкес? Вы знаете, каково это – входить к себе в дом после того как там побывали воры? Тебя охватывают чувства бессилия, жгучей несправедливости, отчаяния и досады. Все чувства, как на подбор, удивительно нелепые, потому что кому же взбредет в голову говорить о справедливости, когда к тебе только что залезли в дом. Это – как толковать о неучтивости, получив три пули. Однако же я испытывал именно эти чувства. Я сказал Эстеле, чтобы вернулась в машину, а я пойду посмотрю. Заметьте, не “посмотрю, там ли они еще”, а просто – “посмотрю”. “Ай, да брось ты чушь нести”, – ответила она и первая вошла в дом. Мы обошли его комната за комнатой, хотя в подобных ситуациях человек чувствует в глубине души, что никого там уже нет, злоумышленники ушли. Так оно и оказалось. И ущерб был невелик. Унесли то, что легко было унести – драгоценности, ноутбук, какую-то мелочь с ночного столика. Из шкафа наверху, в моем кабинете, – калейдоскоп и старинные пистолеты. Мой большой компьютер не тронули как раз потому, что он большой, но зато взломали ящики стола и унесли все их содержимое, включая и наследие моего отца – все то, что мы собирались, как представится возможность, вернуть государству.

Да, вот именно: все, что вы в тот вечер видели у меня в кабинете, унесли. А заодно и то, чего вы не видели. Все, Васкес, все. Вынесли, сунули в ту же коробку, что и ценности. Я представляю, как они рылись в ящиках, как спрашивали друг друга, что это за дерьмо такое, простите, вот этот кусок кости, плавающий в желтой жидкости, и как потом выливают ее в унитаз, а кость и склянку швыряют в мусорное ведро. Я никогда – даже в детстве – не плакал, если терял что-нибудь, но в тот вечер – ревел. Плакал, потому что мой отец не мог плакать за меня. Даже так: потому что моего отца не было на свете, и он не мог плакать по своим сокровищам. И я плакал, заменяя своими слезами слезы отца. Потому я и не стал разыскивать вас, полагаю, это и объяснять не требуется. Незачем стало. Потому что не нужна мне никакая колонка и никакое интервью. Потому что отдавать мне теперь нечего.