Хуан Васкес - Нетленный прах

И с этой минуты результат почти случайной, мимолетной встречи, когда вскипела кровь, обрел плоть. Амалита, маленькая, тоненькая, большеглазая и черноволосая, была на три года старше Карбальо и к этому времени уже стала сознавать, что уходит последний поезд. И на «Культурные пятницы» она ходила не столько из-за восторга от речей Гайтана, сколько по воле отца, и вот так мало-помалу сблизилась с Карбальо на извилистых тропах политической активности, которую ее отец делил с этим громкоголосым парнем, уже взвалившим на свои плечи заботы о целом семействе. Спустя много лет, рассказывая эту историю своему единственному сыну, Амалита без смущения упомянет любовь с первого взгляда, облачит эту случайную встречу в одежку высоких слов вроде «неизбежно, как сама судьба», а потому решительно невозможно будет узнать, как все обстояло на самом деле, а можно лишь – как желала представить это та единственная женщина, которая повествовала об этом. Как бы то ни было, в начале 1947 года Амалита жила уже в комнате Сесара, запиралась по утрам в ванной, страдая от приступов дурноты, встречала на кухне мать Карбальо, готовившую отвратительную чангуа [64] Чангуа – распространенное блюдо, которое подают на завтрак в центральной части Андского региона Колумбии, включая Боготу. Смесь равного количества воды и молока, нагретых с примесью соли. и поглядывавшую на невестку весьма недружелюбно, ибо уже начала обвинять ее в том, что та похитила у нее сына, втерлась в доверие и, того гляди, оттяпает мастерскую покойного мужа. Свадьба вышла несколько торопливой, но веселой – с венчанием в церкви в центре города и застольем с водкой и эмпанадами. В тот вечер дон Эрнан Рикаурте, держа в руке пустой стакан, обнял своего новоиспеченного зятя и сказал ему так:

– Мой внук родится в преображенной стране. Мы с тобой поднажмем, и мой внук будет жить в стране лучше нынешней.

И Амалита, глядя, как ее хмельной молодой муж кивает в знак согласия, почувствовала, что и она верит в лучшую долю для сына.

Покуда носила она ребенка, продолжались сходки и собрания комитета Персеверансии, зарекомендовавшего себя в качестве самого верного и преданного, отличившегося в организации шествий и митингов в Боготе. Остальные члены не уступали в рвении отцу и мужу Амалиты, так что когда Вождь заговорил об устройстве факельного шествия, которое должно было тронуть сердца самых упорных скептиков, никого не удивило, что именно их комитет удостоился чести организовать это почетное и ответственное мероприятие. Амалита в ту пору была на шестом или седьмом месяце. И она, ни от кого не получая помощи в трудном деле вынашивания ребенка в измученной утробе, видела, как ее муж возглавил кампанию по сбору средств – как ходил из дома в дом, прося внести, кто сколько может, пускал на заседаниях комитета шляпу по кругу, а потом договаривался с теми, кто готов взяться за изготовление факелов. Сесар обходил квартал, добывая в лавках дешевую паклю, посещал одежные барахолки и уносил оттуда нужные вещи. Плотники отдавали ему ножки разломанных стульев, механики – недавно купленное горючее. На железной дороге он разжился маслом, в собственной мастерской – сапожными гвоздями; уличные мальчишки притаскивали ему найденные на свалках крышки – крышки были нужны, чтобы крепить паклю к деревянным ножкам. Теоретически каждый комитет должен был принести определенное количество факелов, которые потом продавались по два песо за штуку – деньги эти шли на организацию шествия. Комитет Сесара Карбальо не только предоставил наибольшее количество факелов, но и смастерил их столько, чтобы гайтанистам не пришлось оспаривать их друг у друга: всем должно было хватить. Дон Эрнан Рикаурте ко всеобщему удовольствию обнял зятя и изрек банальность, которую можно было бы расценить и как награду: «Мы неплохо поработали, парень!» Меж тем ни Амалита, ни отец ее, ни муж не задавались вопросом, по какому же поводу манифестация. Вождь попросил – и этого достаточно.

Богота не видела доселе ничего подобного. В эту июльскую ночь весь квартал спустился с вершины холма к Сан-Агустину, где влился в поток факелоносцев из других кварталов – из Сан-Викторино и Лас-Крусес, из Ла-Конкордии и Сан-Диего. В три часа на площади яблоку было негде упасть. Небо хмурилось, но так и не проливалось дождем, и кто-то сказал – это потому, что Господь, без сомнения, сторонник Гайтана. Шествие двинулось медленно – отчасти сознавая собственную пугающую значимость, отчасти из-за огромного количества людей, которые не могли прибавить шагу, иначе налетели бы на впереди идущих. По мере того как опускался вечер, там и тут стали зажигаться факелы, и Сесар Карбальо расскажет потом, как внезапно стало жарко внутри этого тысячеголового чудовища. Двинулись по Седьмой каррере по направлению к Дворцу, когда небо окрасилось пурпуром и восточные холмы поглотила тьма. Когда совсем стемнело, показалось, будто город, застеснявшись, сам погрузился во мрак. Зато, как и просил Гайтан, улицы затопило море огней. Карбальо шел плечом к плечу со своими соратниками, обливался потом от жара факелов и вытирал слезящиеся от смолистого дыма глаза, но ни за что на свете не согласился бы покинуть это почетное место. Лица его спутников озарялись желтоватым светом, а по сторонам шествия Богота тонула во тьме, и горизонт сливался с небом, и в окнах домов мелькали силуэты восторженных и испуганных горожан, которые даже не зажигали свет в своих гостиных или в конторах, как будто стыдясь, что вот они существуют – и не идут в шествии, существуют – и не влились в его ряды, существуют – и не стали частью народа, способного сотворить такое чудо. Карбальо выслушал речь Гайтана по окончании марша, но понял немного, потому что волнение последних часов мешало вдумываться в смысл произносимых слов и даже делало его излишним. Домой он вернулся весь пропитанный дымом, с закопченным лицом, но никогда – ни прежде, ни потом – Амалита не видела его таким счастливым.