Михаил Холмогоров - Жилец

Но лучше от этого Горюнов чувствовать себя не стал. Советский Союз через посольство стал покупать вместо двух пять экземпляров газеты, что могло означать лишь внимание к ним чекистов и агитпропа ЦК РКП(б); в эмигрантской же среде она, как и раньше, за солидную не почиталась, и подписчиков почти не находилось. Так что все их с Щелопановым усилия уходили в пустоту.

Ночами, отложив роман, Алексей Пантелеймонович сочинял письма, писанные корявой казацкой рукой, и в те часы сам верил собственным фантазиям. Воображение носило его на лихом коне по степным предгорьям Кавказа, он слышал, явственно слышал голоса своих товарищей, живых и убитых, их речь сама собой укладывалась на бумагу простецкими оборотами и казачьими пословицами. Хорунжий Пяткин, сотник Ловячий, ординарец Лука Васильчук, который дважды спасал его, когда в азарте боя оторвался от своих… Так ведь нет в живых ни Пяткина, ни Ловячего… А какое Самохвалову до того дело? Но уж больно письма от них выразительны получились!

Измученный пустыми надеждами, он являлся утром на квартиру генерала, где располагалась и контора редакции, писал вялые тексты, все заметнее уступавшие своей энергией прежним. А после обеда вновь одолевал сонного генерала планами казачьего восстания против совдепьей власти. Зачитывал ему письма покойного хорунжего Пяткина, сотника Ловячего; генерал кивал дремлющей головой, потом будто просыпался и отрезал:

– Нет!

Горюнов начинал снова, вооруженный затертой бумажкою с жалобами на жисть Луки Васильчука, написанными химическим карандашом, давшим лиловый отпечаток по расплывшимся каплям.

Генерал упрямился:

– Да пойми, голубчик, куда ж я тебя отпущу? Я уже с Парижем сносился, ты не думай. Там считают, что надо погодить с засылкой в Эсэсэрию, провести контрразведку среди своих – что-то уж больно удачливы стали чекисты. Не идет ли утечка информации?

«Идет, идет, это уж будьте благонадежны, ваше превосходительство, – думал, читая дневник, Фелицианов. – С государством, которое тайную полицию организовало впереди армии и поставило во главе Дзержинского, по слухам, несостоявшегося иезуита, в царских тюрьмах тертого, что твой калач, вести подпольную войну невозможно. Покойник довел свое злодейское ведомство до такого совершенства – никакому Бенкендорфу в самых сладких снах не грезилось. Наверняка купили какого-нибудь гордого русского аристократа, князя или графа в самом гнезде тайных белогвардейских движений, центров, и великие секретные планы эмигрантских штабов мгновенно становятся известны всем этим штейнам и менжинским. А может, и составляются планы всевозможных восстаний, диверсий и шпионажа в краснозвездной столице». Странная гордость за своих же тюремщиков.

Генерала Самохвалова Горюнов, герой-одиночка, все же дожал, и старик сумел соблазнить Париж перспективами широкого повстанческого движения, которое со станицы в станицу, как пожар в степи, охватит весь юг России, поднимет непокорную Чечню и Дагестан. Чечню и Дагестан осторожный Париж велел не трогать, а по югу что ж не прокатиться казачьему бунту. Чай, не пугачевские времена, будет кому поддержать.

На румынской границе кустаря-артельщика, токаря по дереву Павла Васильевича Филюшкина (так было в найденных при нем документах) ждали. Было намерение пропустить отчаянного войскового старшину поглубже в страну и установить за ним неусыпное наблюдение. Однако ж враг оказался опытен и первым увидел пограничников. У Алексея Пантелеймоновича был, конечно, шанс на спасение – уйти назад, в недоступную преследователям Румынию. Но он уже пользовался подобным шансом – счастья спасение не принесло. И Горюнов кинулся в самоубийственный прорыв.

В один прекрасный день к островитянам явился классик совлитературы Спиридон Спиридонович Шестикрылов. Явился не один – при нем был молоденький казачок, весь какой-то перепуганный и беспокойный. На Шестикрылова смотрел глазами преданными, готовый исполнить любой каприз своего литературного патрона. Глядя на эту пару, можно подумать, что вернулось крепостное право: барин и его преданный камердинер. Но камердинер-казачок был уже сам с усам – в печати прогремели его «Терские побасенки», маленький сборничек экзотических рассказов, писанных на невообразимой помеси русского и украинского языков – суржике. Рассказы не бог весть какие, и суржик этот резал глаз и ухо столичного читателя, воспитанного в строгих правилах русской речи, сладко льющейся из уст актеров Малого театра, Художественного, но советская литература только-только начиналась, а вполне сносное социальное происхождение автора и бойкое, без грубых ошибок письмо (хотя поговаривали злые языки, что дело не обошлось без плотно редактирующей руки мастера – Спиридона Шестикрылова) обеспечили книжке некоторый успех. Громкоголосый, в распахнутой енотовой шубе и в унтах, Спиридон Шестикрылов держался полным хозяином в особняке, будто революция по какому-то капризу вернула ему экспроприированный сгоряча дворец. Штейна он вроде как и не заметил, только к Поленцеву подошел, ткнул большим пальцем под ребро и раскатисто расхохотался: