Михаил Холмогоров - Жилец

Дядя Жорж только плечами пожал:

– Мне нечего сказать. Я был знаком с мадемуазель Вязовой в юности и совершенно не следил за ее карьерой, так что увольте. Да и пора уж нам, пошли, Сева.

Распорядителю никак не хотелось отпускать Георгия Андреевича. Торжественная церемония рассыпалась на глазах. Ужас перед последствиями за срыв траурного мероприятия застыл в зрачках ответственного лица.

– Ну хоть так побудьте, – в полной безнадежности взмолил он.

Ответить дядя не успел. Вдруг возник взмыленный морской офицер. Капитан-лейтенант, кажется.

– Как же так, товарищ Панюшкин? Мы прибыли как положено, а вы митинг закрываете.

– Вы бы еще через час приехали! – взвыл товарищ Панюшкин. – Некому говорить, понимаете, не-ко-му!

Подостыл немножко, спасение мелькнуло в быстрых его глазках.

– Товарищ капитан! Просьба у меня. Нельзя ли как-нибудь растянуть процедуру? Ну чтоб они церемониальным маршем прошли вдоль рядов…

– Вы с ума сошли! Зал совсем пустой.

– Ну и что? Все равно ведь положено. Ну прошу, капитан. Ну постарайтесь. Матросам вашим только развлечение. Постарайтесь, а! А мы потом от Академии наук вашему адмиралу благодарность напишем.

– Ладно, Панюшкин, попробуем.

Капитан вышел. Кто-то из эмэнэсов спросил, откуда моряки взялись.

– Да она в войну, говорят, в Архангельске с водорослями колдовала, витамины для Северного флота выцеживала.

Сева с Георгием Андреевичем переглянулись, тихо ретировались, зайдя напоследок в зал. В полумраке гулко печатал шаг почетный караул из матросов с карабинами на груди. Штатских не осталось никого. И только тихие команды каплея раздавались долгим эхом:

– Напра-а-во! Шагом марш! Стой! Кру-у-угом!

Маршировали матросики вокруг гроба с оскаленной старухой красиво. Как на параде при императоре Павле Первом.

Всю обратную дорогу Сева не мог отделаться от скверного ощущения и брезгливости оттого, что в ноздрях долго хранился трупный запашок, и не то чтобы страха, а чего-то такого, что не находит у людей внятного определения и отделывается фразой «не по себе», особенно с того момента, когда в вагоне метро на секунду погас свет и из мглы возникла улыбка покойницы, блеснув оскаленным зубом, а в ушах стоял гул церемониального марша матросского караула в пустом зале.

– До чего безобразная старуха, – сказал Сева, не надеясь быть расслышанным. Сказал, чтобы стряхнуть с себя это мерзкое видение.

– Много ты понимаешь, – неожиданно грубо отрезал дядюшка и замолк.

Так до самого конца пути и промолчали. Оба были мрачны, каждый по-своему, и Сева, проводив старика, уже отпускал себя с миром и облегчением, надеясь хоть с середины дня обрести рабочий ритм. Но дядя Жорж с неожиданной настойчивостью стал зазывать к себе:

– Давай заходи. Помянем покойницу. У меня четвертиночка припасена.

– Дядя Жорж, Бога побойтесь! В такую жару?!

– А ты горячий душ прими. И легче станет, и водочка хорошо пойдет. Она из морозилки. Давай, давай, составь компанию старику.

Когда Сева, мокрый и бодрый, вышел из ванной, Георгий Андреевич, разливая водку по старинным синим рюмкам, изрек, отвечая на давнюю Севину реплику:

– Старость, брат, никого не красит. Особенно после такой жизни, как у покойницы. Ненависть и презрение – вот все, что она заслужила. А мне… А мне она все гимназисточкой представляется. Знаешь, из вульгарной такой песенки:

Да-с, вот такой я ее и увидел в первый раз на катке на Патриарших прудах. В белой шубке, в круглой меховой шапочке, ручки в муфте из такого же меха… Круглые щечки распунцовелись на морозе, и музыка гремит. «Амурские волны» тогда в моде были. Как услышу по радио – она вся встает перед глазами. Юная, счастливая, вся сияет.

– Так после этого целая жизнь прошла. И, как я понимаю, довольно подлая. Вы сидели, а если на свободе, то нищенствовали, все ваши жизненные планы полетели к чертовой матери, я один более-менее представляю масштаб вашей личности, а для всех вы заурядный неудачник. А эта… Черт, слов не подберу. Цензурных не хватает. Сколько крови на ней! Она ж по трупам шла в самом буквальном смысле. Даже поминать стыдно. – И Сева демонстративно отставил рюмку.

– Поминать всех надо, друг мой. Закон великодушия велит всех прощать. Простим врагам нашим, ибо не ведают, что творят.

– Это она-то не ведала? Она ж такого учителя предала! Она что, не понимала, что учение Лысенко – бред? Кто-то еще тогда пустил остроту о сути учения народного агронома: если рожь скрестить с социализмом, вырастет пшеница. И вы будете утверждать, что она не знала?