Михаил Холмогоров - Жилец

Да, Лисюцкий, прошла золотая пора, когда ты с отчаянным азартом выполнял указание товарища Молотова: для нас враг номер один – это враг с партбилетом. Ох как ты мстил этим большевикам за наше поражение в октябре семнадцатого! Мог ли мечтать о таком, мог ли предвидеть? Может, участники штурма Зимнего еще на разживу и остались, но победителей октябрьских боев в Москве Лисюцкий отыскивал в самых темных углах и щелях. Он вел свой счет. За одного юнкера – десяток красногвардейцев. Но мщение не приносило радости: он ведь не за юнкеров старался, он истреблял большевиков за тот страх, в котором жил со дня падения Кремля. Но чем яростнее мстил, тем глубже страх врастал в него самого. Страх и одиночество. Надо было исхитриться, чтоб и тебя не зацепила шестерня карательной машины вслед за Ягодой и Ежовым. Работать тщательно, но и не рваться вперед, не хватать с пылу с жару генеральских должностей. Достиг полковничьих звезд на погонах – и хватит. И то многовато. Как бы сейчас, когда все покатится в обратную сторону, не прихватило за шиворот новенького кителя. А катится, уже покатилось. Но это не значит, что надо крушить машину террора. Достаточно перекрасить. Пришла пора мягко стелить. Спать все равно не мне.

Все угадал Люциан Корнелиевич Лисюцкий. С февраля пятьдесят пятого стали сажать своих. Правда, и тут он оказался провидцем, через год-полтора повыпускали. Но волна прошла над головой Лисюцкого, не задев. Он вовремя подставил своих товарищей, проявив инициативу с реабилитацией Докучаева, и вышел из той воды сухим и теперь сам возглавил группу по пересмотру дел репрессированных в годы «культа личности Сталина» – так мягко обозначили политику бескрайнего террора. И правильно. У Никиты хватило-таки ума тормознуть на краю пропасти и не допустить оправдания фигурантов открытых процессов. Сняли втихаря уголовные обвинения, освободили выживших вдов – и будя!

Устимцев опять напорол. Он позвонил в дом расстрелянного по приговору сам, даже совета не спросясь. Ну и нарвался. Оказалось, что этот несчастный Фелицианов Николай жив-здоров и не подозревает о том, что с ним хотели сделать… Я хотел! Лисюцкий зубами заскрежетал в приступе ярости. Не дала судьба убрать с дороги ни двойника, ни братца его, замешанного в личных делах Люциана Корнелиевича – это ведь он принимал роды у Эльзы. Ах Крохин, ах сволочь! Я ж тебе приказал!

А Крохин небось с того света смотрит и смеется над начальником. Его самого расстреляли 2 января 1939 года. И Лисюцкому в те дни было не до проверки выполнения своих приказов. Товарищ Берия начал кадровую чистку. А Лаврентий Палыч – это тебе не привычный Ягода и не придурок Ежов, ушлого мингрела так просто вокруг пальца не обведешь!

Итак, жив этот доктор Фелицианов, свободен и недостижим. Ну и черт с ним, пусть живет – только бы в деле не осталось следов моего участия. А Устимцев? Вот ведь идиот! Узнал, что жив, – и помалкивай. Нет, вызвал недобитую жертву. Зачем? Кстати, этот Фелицианов оказался умнее Устимцева – сам не пошел, сноху прислал выяснять.

Зачем Устимцев звонил в тот дом, начальству не расскажешь. Фамилия Фелицианов показалась капитану знакомой. В начале войны был у него во взводе боец с такой фамилией. Имя не совпадает. Того солдаты звали дядя Жора. Может, родственник? Фелицианов Николай побоялся идти на Кузнецкий сам, а Марианна Казимировна Десницкая, вдова его брата Льва, принесла целых три запроса о пропавших в разные годы своих родственниках. Там еще был один Фелицианов, Георгий. Дядя Жора? Ну да, наверное. Имя-фамилия совпадают, отчества солдата Устимцев, конечно, не помнил, может, и Андреевич. Во всяком случае, поиски репрессированных решил начать с него.

В столовой рассказал об этом странном курьезе другу Хлопушкину, Хлопушкин – капитану Иванькову, тот еще кому-то, и пошло гулять по управлению. Так и до Лисюцкого молва докатилась.

Лисюцкий вызвал к себе Устимцева с делом Николая Фелицианова. С первых же страниц все стало ясно.

– Ну да – Крохин. Помню я этого Крохина. Его Ежов из ЦК привел. Балбес балбесом: дело для отчета оформил, а арестовать не успел – самого взяли в ночь под новый, тридцать девятый год, когда подбирали ежовцев. Курьез, конечно, но подобные курьезы, капитан, должны и ныне составлять строжайшую тайну.

– Так ведь это правда.

– Ну и что? Не всякую правду следует разглашать. Строение атомной бомбы тоже правда. И очень многие на Западе очень бы хотели ее узнать. А для нас правда никогда не была и не будет аргументом. Не для того существуем. Наша забота – тишина и порядок. И чтоб не плодить врагов.