Михаил Холмогоров - Жилец

Георгий Андреевич отупел. Только утрами в понурой колонне на работу в нем пробуждались проблески мысли. Он все недоумевал, почему так быстро иссякли силы, почему так легко оскотинивается. Отсюда глядя, каторга в пермских лагерях представлялась разве что не раем, во всяком случае, там вечерами он чувствовал себя человеком – усталым, измученным, но человеком. Способным впитывать в память суровой красоты пейзаж, видеть людей вокруг себя, вести с ними долгие разумные разговоры… Что же произошло сейчас?

А то и произошло, что за два года в московском особняке отвык от физического труда, а труд над романом за труд не почитал. Было интересно. А когда труд интересен, не замечаешь, что он вытягивает из тебя силы, и не меньшие, чем тупое, обезьянье орудование лопатой; лишь изредка, когда мозг бастует и ты сутками топчешься вокруг стола, а записать на бумагу нечего, понимаешь, насколько эта работа непроста, но вот мелькнула фраза, зацепила вторую – и дни вместе с твоими силами исчезли, растворились в наречии «напролет». Только почему-то в один прекрасный день замечал, что у Поленцева полголовы – седые, что у Чернышевского за обедом выпал последний зуб, а сам вдруг обнаружил в зеркале, что оплешивел полностью. А ведь потом были месяцы в пересылках, этапы… Теперь еще сходство с Лисюцким догнало. Откуда ж силам взяться?

Сейчас даже мысли не радовали. Мелькнуло однажды, что Пушкин и Лермонтов не только свою гибель напророчили. Дав своим героям такие фамилии, они указали их географическое будущее. Кто мог тогда, в начале прошлого века, угадать лагерную судьбу русских северных рек – Онеги, Печоры, Лены? А куда еще девать социализму лишних людей и романтических поэтов? Но мысль эту так и не додумал, бросил на полпути. Она даже достойной записи не показалась. Вялое наблюдение, лишенное энергии.

Уже ощутимы были признаки дистрофии, и первый – полное равнодушие к тому, что тебя ожидает завтра. Вот-вот наступит час, когда за собой перестанешь ухаживать, отдавшись лишь первоначальным инстинктам. Элементарные вещи – умывание, чистка зубов – даются через силу.

Все, дошел. А с доходягами в «Октябрьском» поступали просто – их расстреливали, как бродячих собак. Дабы не портили образцового вида. Но почему-то при этом изображали законность – кому довешивали срок, а кого и расстреливали по приговору лагерного суда. За саботаж.

В один прекрасный день Георгия Андреевича после поверки оставили в лагере. Это не предвещало ничего хорошего. В лучшем случае – новый срок за систематическое невыполнение нормы. Но Фелицианов был уже не в том состоянии, когда добавляют, скорее наоборот – сокращают до нуля. Так и есть. Вызвали в управление, к самому Воронкову, начальнику лагеря.

Алексей Венедиктович Воронков был счастливейший человек на земле. Он родился в Одессе под канонаду восставшего броненосца «Потемкин». А посему считал себя подлинным сыном революции. Хотя… Татуировка сердца, пронзенного стрелой, на правой руке не давала забыть, что, сложись обстоятельства иначе, он запросто мог бы пополнить собой колонны зеков-уголовников. Все детство и отрочество волокло его в их соблазнительный мир – «где девочки танцуют голые, где дамы в соболях, лакеи носят пиво, а воры носят фрак». Но Алеша вовремя попал в хорошие руки. Двум людям он обязан своим спасением и счастьем – школьному учителю Георгию Андреевичу и комиссару Ложечникову. Георгий Андреевич поверил в него, отпетого, научил учиться, спас от бегства из дому с отступавшими махновцами, короче говоря, поставил на ноги. А на путь истинный, уже на окрепших ногах, наставил товарищ Ложечников Никодим Семенович – революционер и чекист. Истинный большевик, он обходился без интеллигентских колебаний, сомнений – дорога в социализм, говорил Никодим Семеныч, пряма, как полет пули, пущенной из винтовки. А Георгий Андреевич был, конечно, как все интеллигенты, мягкотел. Он проповедовал нового человека, но жертвы претили ему. После крови и тифа учитель хотел доброты. Это как раз то качество, которое презирал Ложечников. Он как дважды два доказал Алексею, что революции в белых перчатках не делаются, что настоящий коммунист не имеет права распускать нюни, он должен быть беспощаден к любому проявлению буржуазной стихии даже в самом себе. Да, и в самом себе! Доказательств не требовалось – жизнь и смерть товарища Ложечникова были тому ярким свидетельством. Еще в юности, начитавшись про Рахметова, Никодим приучил себя спать на булыжниках, ел крайне мало и в конце концов, как злые контрреволюционные языки шипели из-за угла, уморил себя наш чекист. А для Воронкова Никодим Ложечников стал тем образцом человека светлого будущего, к которому он стал стремиться, не щадя ни сил, ни здоровья как своего, так и, в соответствии с должностью, чужого.