Михаил Холмогоров - Жилец

Обычно тихий секретарь ласково увещевал своего разбушевавшегося патрона. И со стороны это выглядело удивительно. Бывало, взгляда этого скромного юноши достаточно, чтоб Гаврила вдруг присмирел и покорно покинул особняк. Но сегодня и властительный секретарь был бессилен. Казачка понесло. И дался ему этот Блейман!

Штейн молчал и, как всегда, терпеливо сносил антисемитские штучки Оресина. Не выдержал Фелицианов. Что на него нашло? В такие моменты как-то не задумываешься о судьбе и не соображаешь, что тронул замершее в ожидании твоего решительного шага колесо Фортуны. А когда хрястнут косточки под ним – поздно.

Георгий Андреевич – он в ту секунду оказался рядом с казачком – размахнулся и влепил пощечину.

– И чтоб я больше не слышал этого черносотенства!

Пощечина добавила мерзости. Морда у казачка мягкая, отъевшаяся, будто в стюдень угодил.

– Ну, брат, тебе это с рук не сойдет!

И казачок хлопнул дверью.

Все оцепенели. Гараж! Это первое, что пришло в голову. Еще не сошел ужас казни несчастного Свешникова.

– Кажется, нашему роману пришел конец, – сказал Поленцев.

– Не думаю. Они понимают, насколько зависимы от нас и нашего настроения. А роман уже объявлен публикацией.

Возражения Чернышевского показались убедительны, но успокоения не принесли. Преображенец пожал руку Фелицианову, несколько театрально произнес:

– Мужайтесь, мой друг. Честно говоря, жалею, что не я дал по физиономии этому негодяю.

Сам же Фелицианов не думал ни о чем. Просто-напросто силы иссякли, его охватила тоска и пустое равнодушие решительно ко всему. Ах, господи, гараж так гараж, скорее бы кончилось.

Он уселся в кресло, утонул в невесомости и попросил оставить его одного.

Через полчаса вновь явился вежливый секретарь Оресина. Они заперлись в кабинете Штейна и о чем-то долго совещались, после чего молодой человек тихо исчез, как на цыпочках. А Штейн сам пришел к Фелицианову.

– Я должен ознакомить вас с решением коллегии ОГПУ. Ваша работа в группе «Хладный Терек» прекращается, и через час вас отправляют очередным этапом продолжать заключение в лагере. Благодарите Бога, что срока не добавили. Мне очень жаль, мы хорошо сработались с вами, но… Зря вы сцепились с Гавриилом Федоровичем. Зря!

«Сцепился-то за вас, уважаемый Арон Моисеевич. А вы изволили струсить. Ну да, революция делается чистыми руками, и главное для большевика – вовремя умыть руки».

Уже от порога Штейн окликнул:

– Да, мой вам совет напоследок. Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывайте о том, где вы были и что делали. Особенно, если все-таки выйдете на свободу.

Арон Моисеевич знал, что советовал. Хотя каждый вечер казенная машина отвозила его домой к драгоценной Мусе и младенцу Марику, он отсчитывал последние дни своей свободы. Может, и жизни. Вдруг почти перестал появляться и даже по телефону подгонять работу Шестикрылов. Смирился со срывом сроков? Не похоже. Он в последнее время и подгонял как-то без напора, без обычного азарта. И центральный аппарат вроде как утратил интерес к делу. Очень странно ведет себя сотрудник центрального аппарата, надзирающий над «Хладным Тереком», Люциан Корнелиевич Лисюцкий. После той истории со Свешниковым он стал избегать прямых контактов со Штейном. Уже целый месяц на звонки отвечает секретарша и, как назойливому любовному неудачнику, сообщает, что Люциан Корнелиевич вышел, вызван к начальству, а теперь вот уехал в командировку, и, говорят, на целых три месяца. Не к добру это.

Люциан Корнелиевич Лисюцкий считался одним из лучших оперативных сотрудников ОГПУ. Он был умен, чуток и деликатен в самых темных делах. И всеми этими качествами, неоценимыми в работе чекиста, руководила ненависть. Не к врагам революции и советской власти. К самой советской власти. Она показала силу сразу, в октябре семнадцатого. А его командиры, уважаемые преподаватели Александровского юнкерского училища, вывели желторотых юнцов против Красной гвардии одних. В Московском гарнизоне не оказалось ни единого взвода, верного правительству. На четвертый день боев юнкер Лисюцкий увидел тоску в глазах штабс-капитана Хватова и понял, что это – конец. Он не стал дожидаться разгрома и тихо-тихо, дворами-переулочками покинул гибельное дело. Он мог служить только силе. Хотя силу эту – хамскую и грубую – ненавидел люто. И чем острее ненавидел, тем ревностнее служил. В мае 1918 года он сдал чекистам своих товарищей по юнкерскому училищу, собравшихся бежать на Дон к атаману Краснову. Прознав про эти замыслы, он взял на себя организацию бегства из красной Москвы, а накануне назначенного срока все заговорщики до единого были арестованы. Впрочем, и Лисюцкий тогда исчез из города, а появился только в сентябре. Сколачивать новую рать из юнкеров и знакомых офицеров.