Михаил Холмогоров - Жилец

И это верно. Гибель Свешникова надолго выбила из колеи, и как ни призывали волю и разум, качества эти, сравнительно легко возбудимые на свободе, здесь не обретали силы. Лишь недели через две стало получаться хоть что-то путное.

Штейна творческий кризис вверенного ему коллектива поверг в ужас, но, старый лис, он сумел-таки найти выход – добился аудиенции у Менжинского и выхлопотал, к ярости Шестикрылова, отсрочку на целый год.

Чем ближе дело шло к концу, тем наглее становился Орясин (его литературной фамилии, хоть и утвержденной в паспорте, никто здесь не признавал). Он все чаще являлся в особнячок, теперь уже не робел, ни перед кем не заискивал, и всегда от него попахивало. При казачке неотлучно находился некий юноша, всегда трезвый и очень внимательный. Орясина звал исключительно Гавриилой Федоровичем, никакого панибратства: почтительно и серьезно. «Мой секретарь» – так его представил казачок. Ни имени, ни фамилии – ничего. «Им это не нужно, – говорил Чернышевский, – я этой жандармской сволочи нагляделся. Но и мы ему, вижу, не нужны. Его забота – Орясин, чтоб лишнего не сболтнул. Видите, наш автор тоже под конвоем».

Казачок держался теперь хозяином, он отпускал антисемитские плоские шуточки, но грозный Штейн с какой-то жалконькой улыбочкой проглатывал. А писателей, усердствующих над его творением, ненавидел уже в открытую. Впрочем, он имел дело с одним Фелициановым – Штейн для общений с казачком избрал именно Георгия Андреевича – человека бесконфликтного и выдержанного.

А конфликты вспыхивали все чаще. Казачок стал капризен и вспыльчив. Его никак не устраивала роль переписчика. Но стоило титульному автору навалять отсебятину, вежливо и неуклонно у него забирали испорченные листы и заставляли начинать сызнова. А он все рвался в текст, ему не терпелось переиначить биографию героя, подогнать ее под собственную легенду, сочиненную в недрах редакции «Зари над Пресней», по которой выходило, что Оресин – выходец из казачьей голытьбы со всеми к сему прилагающимися штампами: босоногое детство, белый хлеб только по праздникам и проч. Все это никак не вязалось ни с подлинным бытом терцев – людей зажиточных и самостоятельных, ни с образом героя, в основу которого положили факты из горюновских дневников и рукописи его романа. И с прошлым самого Оресина, кажется, тоже.

Фелицианова крайне удивило одно обстоятельство. Рукопись, переписанная казачком, отличалась грамотностью почти абсолютной. И как-то, когда казачок был пьяноват в градусе всеобщего братства, Георгий Андреевич полюбопытствовал, откуда такая осведомленность в правилах орфографии и пунктуации.

– Так в петербургской гимназии за два класса выучивали этому делу. А я четыре проучился…

Ох что было с его секретарем! Как тот засуетился, как залопотал глупости, как напрягался вспоминать пошлые анекдоты, лишь бы сбить казачка с опасной темы! Какое там! Гаврила пустился в воспоминания о столичной жизни, о квартире на Моховой, о гимназических проказах, где он был заводилой…

Вот тебе и голытьба.

Ну ладно, дореволюционную часть этот знаток местных обычаев проглотит, а вот что с ним будет, как до гражданской войны дело дойдет?

Поленцев, написавший их львиную долю, расковался совершенно. Его не волновали политические моменты – отменной выучки командир и наблюдательный психолог победили и страх, и былые неудачи, и тщеславие пробивавшегося в печать литератора. Он посоветовал Георгию Андреевичу:

– А вы не ерепеньтесь. Не нравится – пусть сам перепишет, как ему хочется.

В полупьяном пылу казачок и впрямь ухватился за такое предложение, но тут-то и ему самому стало ясно: смелый в своем мародерском праве, он был робок с написанным текстом. И это обстоятельство привело его в ярость.

Назревал скандал. Который и произошел 15 августа 1928 года. Дату Фелицианов запомнил на всю жизнь.

Казачок прочитал главы о Блеймане.

Он явился в особняк в крайне возбужденном, к тому ж весьма подогретом состоянии. Красные пятна на бледненьком лице его являли ярость неописуемую.

– Эт-то что за жидовские штучки? Какой еще Блейман? Я не потерплю! Я все ваше гнездо контрреволюционное расшурую. То мне модерниста подсунули, теперь жида красному казачеству в комиссары. Я… я… я этого так не оставлю! Ух, попались бы вы мне в двадцатом-двадцать первом! Я б вам показал законы революционного времени! Распустили вас тут, но ничего, ничего. И на вас управа найдется!