Николай Шмелев - Ночные голоса

Когда он спускался вниз по мраморной лестнице, кто-то попрощался с ним, и опять он не успел сообразить — кто. Но на самой нижней ступеньке лестницы, уже почти перед контролем, его вдруг осенило: Леля! И поздоровалась тогда, в начале вечера, с ним на лестнице тоже она. А он и тогда, и сейчас даже ответить-то толком не успел… Ах ты, Господи! Дожил, нечего сказать. Позор!.. Конечно, они давно уже редко общались друг с другом: так, подойдет иногда к ее столу, когда она дежурит, поговорят немного о разных пустяках, или же она, проходя по залу, где он сидит, приостановится у него за спиной, положит ему руку на плечо, улыбнется, спросит, как дела… Что ж… Что было — то было. У нее теперь муж, семья, и, судя по тому, как она выглядит в свои почти пятьдесят, ей неплохо живется… Но такого, чтобы он не заметил ее, не поздоровался? Нет, этого еще не было никогда… Ах, нехорошо, Александр Иваныч, нехорошо… Совсем, нехорошо… И никакое это не оправдание — задумался, заботы, дела…

Пока он сидел в библиотеке, похолодало. Моховая и Манеж были покрыты свежим, только что выпавшим снегом, до того чистым, что на него больно было даже и смотреть. Лишь черные следы от машин, пересекавшие Манежную площадь из конца в конец, говорили о том, что асфальт под снегом еще мокрый, что зима еще как следует не легла, что только начинался декабрь. Всю дорогу, пока он шел от Моховой до своей Неглинной, снег продолжал идти — густо, хлопьями, медленно кружась и оседая на спинах прохожих, на лицах, на изогнутых длинношеих фонарях…

— И засыпая след времен,

Снег падал с вышины…

Да, так будет лучше… Засыпая… Засыпая след времен… Засыпая все, что было, что есть и что, может быть, будет, а может быть, и не будет никогда.

Был конец 1979 года. Начиналось десятилетие 80-х годов.

Человек, о котором пойдет здесь речь, очень близок мне: этот человек — я сам. Мне сорок шесть лет, я уже больше двух месяцев прикован к больничной койке, — врачи, правда, говорят, что кризис миновал, — и с утра до вечера мне теперь нечего делать, кроме как вспоминать. Каждый день, но на час, не больше, меня навещают жена и сын, читать надоело, а сосед по палате еще в слишком тяжелом состоянии и почти все время или спит, или молчит.

Возможно, не лишним будет также сказать, что я работаю в одном крупном учреждении, я кандидат технических наук и, говорят, довольно основательно знаю свое дело. Люди относятся ко мне, как правило, неплохо, я к ним тоже, но за пределами службы я нелюдим. Это не сознательно выбранная позиция: так сложилась жизнь.

На корме тоже не было никого. Русанов облокотился на мокрые поручни и стал вглядываться в берег, ища какой-нибудь огонек. Дождь доставал его и здесь, ветер трепал волосы, глаза заметала мелкая водяная пыль. Ровно стучала машина: от ее равнодушного гула становилось еще пустыннее и тянуло вниз, вовнутрь, к теплу и людям.

«Куда, черт, несет меня и за какой, собственно говоря, надобностью? — думал Русанов. — А может, зря, может, вовсе и не нужно было отрываться, нужно было просто отлежаться и перетерпеть? Втиснусь ли я в здешний мир или так и останусь вне его?.. А если не получится — что тогда?»

Русанову этой весной исполнилось двадцать четыре года, однако он успел уже кончить институт, отрастить бороду и разойтись с женой.

Это началось месяца три-четыре назад — то, что произошло… У жены были отсутствующие глаза всякий раз, когда они говорили о «том» человеке. Он был много старше Русанова и, наверное, умнее его… Потом пришел день, все взорвалось разом, и безобразная, слепая ненависть, копившаяся в ней, выплеснулась наружу. Последние ее слова были: «Да кому ты такой нужен, размазня?!» Потом потянулись тягучие дни — пустота, отупение, бесплодные попытки все забыть, начать другую, новую жизнь… И сейчас же откуда-то — как будто они только этого и ждали — посыпались неудачи, нелепые неудачи: на работе, на улице, в гостях — везде. Почему? Кто его знает, почему. Все вокруг толкало к одному — сбежать, уехать, забиться в любую глушь, любую дыру, только бы не оставаться в этих стенах, не идти по этой улице, не наталкиваться на каждом шагу на вещи, одно прикосновение к которым вызывало боль.

Дождь усиливался, ветер не переставая рвал полы его куртки… О Господи! Куда же его несет? Куда?!

В ресторане теплохода Русанов не сразу нашел свободное место. Горели лампы, сближались и расходились головы над столами, неслышно скользили белые халатики официанток. Русаков сидел, вытянув перед собой руки, и ждал, когда к нему подойдут. Лоб и скулы его были еще мокры, по спине пробегала отрывистая дрожь, но чернота ночи и дождь остались там, вовне, а здесь был свет, здесь было тепло, и от дыма, от плотного гула голосов на душе становилось если и не спокойнее, то все-таки как-то легче…