Николай Шмелев - Ночные голоса

— Да чем, — орал я на него в ответ, — вы там в Грузии, жить будете, если отделитесь от России? Что у вас есть? Вы о людях, о простых людях, которым надо жить, когда-нибудь думаете или нет? Ведь им же потом страдать, не вам… — В общем, думаю, выступил не лучшим образом, без должного, наверное, почтения к залу.

Когда я закончил, председательствовавший академик Г. И. Марчук, как и полагалось, обратился к собравшимся:

— Кто-нибудь хотел бы высказаться по кандидатуре Н. П. Шмелева?

Молчание. Ночь же уже! Все, наверное, так устали, что об одном только и думали — поскорее бы кончить всю эту канитель. Во второй раз взывает Г. И. Марчук, в третий… Наконец, в зале, где-то далеко в середине его, вдруг поднимается рука:

— Гурий Иванович! Я хочу сказать.

— Вы, Израиль Моисеевич?

— Да-да, Гурий Иванович, да! Я хочу сказать…

И я вижу: по длинному, устланному ковром проходу — а зал огромный! — к трибуне идет маленькая сухонькая фигурка, мой Израиль Моисеевич Гельфанд, да еще, кажется, чуть прихрамывает на ходу… Взобравшись на трибуну и опершись на свои кулачки, он, окинув взглядом присутствующих, тонким, пронзительным голосом бросает в зал:

— Слушайте, коллеги! Я вам говорю: голосовать надо за Шмелева. Я его знаю! Он единственный тут среди нас, у кого в голове «картинка». Понимаете? «Картинка»!

И для убедительности он еще громко, так что слышно в зале через микрофон, согнутым пальцем стучит себя по высохшему, туго обтянутому желтой кожей лбу.

«А! У него, у Шмелева, в голове „картинка“!» — понимающе кивают по рядам все эти убеленные сединами старцы — математики, физики, химики, биологи — для которых, видимо, слово «картинка» и есть наивысший в жизни аргумент. В итоге к утру я получаю то, что получаю…

Где он сейчас, мой дорогой Израиль Моисеевич Гельфанд? Говорят, занял где-то университетскую кафедру в Америке. А что еще ему, честно говоря, оставалось делать, когда всё — а наука в первую очередь — так безобразно повалилось у нас здесь… И то милое рыженькое существо, что так славно прыгало тогда рядом с нами на одной ножке — оно тоже, надо думать, с ним.

«На всех стихиях человек тиран, предатель или узник…» Чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что великий наш поэт был, есть и будет прав во все времена, пока люди живы. Меняются лишь декорации, меняется язык, меняются обстоятельства жизни, а суть — она остается одна…

В сентябре 1989 г., будучи на какой-то научной конференции в Токио, я вдруг получаю телеграмму: «Вы включены в состав советской делегации на переговорах между государственным секретарем США Дж. Бейкером и министром иностранных дел СССР Э. А. Шеварднадзе. Просьба немедленно прибыть в Вашингтон». Что ж! В Вашингтон — так в Вашингтон. Лечу через пол земного шара, прилетаю в Вашингтон, устраиваюсь в отеле, живу день, другой, третий и…

И ничего! Никому я не нужен, никто меня не ищет, ни на какие переговоры меня не берут. Читаю газеты, брожу по улицам, по музеям, сижу за кружкой пива где-нибудь в пивной — нет, никаких мне поручений никто не дает, ни о чем меня не спрашивает… Что за дела? Какого черта, спрашивается, я, выпучив глаза, мчался сюда на всех этих «Боингах», сломя голову? Забыли, что ли меня, как Фирса в «Вишневом саду»?

Нет, оказывается, не забыли! Поздно вечером вдруг звонок: «Завтра летим в Джексон-Хоул, поместье Джеймса Бейкера. Будьте готовы к семи утра. Полетим с военной базы „Эндрю“, на самолете Бейкера»… Ну, прибыли мы на эту базу, погрузились в зеленый самолет «Военно-воздушные силы США-2», пристроился я где-то в самом его хвосте…

Но лишь только поднялись в воздух — смотрю, бежит по проходу между креслами какой-то американец, шарит глазами по рядам: «Где здесь профессор Шмелев? Это вы? Прошу вас, пройдемте в салон, вас приглашает господин Бейкер».

Ну, раз приглашают — надо идти… А в салоне сидят трое: сам государственный секретарь США, Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе и его переводчик Павел Палажченко, которого я, кстати говоря, до этого тоже знал немного по Москве. Здороваемся, усаживают меня в четвертое кресло за столом. И начинается… Начинается форменный допрос об истинном экономическом положении Советского Союза, о наших планах реформ, о том, насколько мы серьезны в этих планах и насколько они осуществимы. Допрашивает Дж. Бейкер, допрашивает без перерыва все те три с половиной — четыре часа, что мы летим до его поместья. Эдуард же Амвросиевич всю дорогу молчит, лишь изредка кивает головой, а Палажченко переводит ему на ухо нашу беседу с Бейкером — говорим мы с ним, естественно, по-английски.