Андрей Дмитриев - Этот берег

Авель с трудом припарковал машину возле рынка, втиснув ее между автофургоном колбасно-сосисочной фирмы и скученным развалом овощей, семечек, початков кукурузы, пучков зелени, горок грибов и россыпей гороховых стручков, вываленных на клеенки и картонки прямо на мостовую вольными торговками, не привыкшими платить за аренду прилавков. Я выбрался из машины, прихватив с заднего сиденья типографскую коробку. Авель вышел следом, достав из бардачка моток прозрачной клейкой ленты и канцелярский ломкий нож.

Авель оказался прав. Мы привлекли внимание многих людей, особенно женщин. На их расспросы мы отвечали со всеми известными нам подробностями. Наш рассказ о том, как бабушка пропавшего Гриши Шавло, измаявшись тревогой, начала курить, отчего-то действовал на женщин, даже при нас куривших, сильнее всего — они каменели, умолкали и сызнова вглядывались в фотографии, прежде чем продолжить свой поход по рядам… Рынок был остро пахуч, пестр и изобилен, как и во всякое лето. Нигде во всем громадном Киеве не встретишься с таким густым, восторженным и вызывающим восторг замесом запахов и красок, как на Лукьяновском. По утверждению многих коренных киевлян, Лукьяновский — самый богатый овощами, фруктами и зеленью базар не в одном лишь Киеве, но и во всей не бедной ими Украине… Об Украине не скажу, но в своей первой жизни, оставленной в России, я таких овощных базаров не встречал нигде. И мы, конечно, отоварились… Под сводами Лукьяновского рынка для наших фотографий скоро не осталось свободных поверхностей, и мы отправились прочь. В машине стоял, настаиваясь, сильный запах яблок, укропа и кинзы… Мы подъезжали к Львовской площади, и я, не выдержав, заметил, что на Лукьяновский нас привела беда, но мы увозим с него праздник.

— Не будем умничать, по крайней мере вслух, — сказал мне Авель. — Надо подумать, где нам клеить дальше.

И мы клеили: на зеленом облезлом заборе, которым там, на Львовской, навеки огорожено недостроенное, мертвое, заброшенное и загаженное сооружение с черными провалами предполагаемых окон, — забытое, превратившее в хлам одну из некогда прекрасных киевских площадей; потом мы клеили на стволах каштанов и акаций Ярославова вала; охрана и полиция нам не позволила сделать это на оградах посольств, но меж афиш Дома актера мы все же втиснули несколько фотографий; мы ими оклеили мемориальные камни и бревна Золотых ворот и переместились на Владимирскую, но не влево, в сторону Софии, где ничего нигде, пожалуй, не наклеишь, а направо, к Опере. Дивный ее фасад мы не стали трогать, но бока не пожалели; вовсю использовали и сероватый бетон жилого дома напротив Оперы, на противоположной стороне Владимирской, затем подъехали к парку Шевченко от музеев на Терещенковской, оставили десятки фотографий на его деревьях и скамейках, на основании пьедестала памятника великому Тарасу — к багровому корпусу университета его имени мы даже не приблизились, настолько оба устали.

— Мы с тобой их понаклеили так густо, что это вполне сойдет за акцию какой-нибудь несуществующей организации, — в своей профессорской манере вслух размышлял Авель, исследуя меню на открытой площадке ресторана «Опанас», расположенного в затененном углу парка. — А всё похожее на акцию вызывает любопытство. Тем более что абы что и абы где расклеивать запрещено. Пройдет часок-другой, не больше, и наши дацзыбао отовсюду примутся сдирать. И это тоже хорошо, потому что тоже привлечет к себе внимание. А значит, фотографии запомнят… Как ты, не знаю — я обойдусь одной окрошкой на кефире…

Пока он ждал свою окрошку, а я — салат с утиной печенью, мы оба молчали. Уставшим и душевно, и телесно, нам был не нужен праздный разговор. Авель просматривал сообщения, скопившиеся в телефоне за прошедшие полдня. Я, как ворона на суку, глядел по сторонам.

Парк Шевченко, многолюдный при любой погоде и в любое время года — это, по мне, единственное место на земле, где толпа не угнетает: в ней никогда не встретишь озабоченного или безрадостного лица, за исключением, конечно, самого Шевченко, но поэт не виноват в своем угрюмстве: он, как принявший неземные муки и страдающий за всех Спаситель, улыбаться не имеет права — даже каким-нибудь своим хорошим тихим мыслям. (А впрочем, и наш Пушкин, со всем своим веселым именем: где на него ни погляди — никогда не улыбнется!) Не знаю, чем гипнотизирует людей, на всех иных площадках жизни могущих быть мрачными и злыми, этот блаженный парк, но всякий раз, оказываясь в Киеве, я обязательно часок-другой посиживаю в тени его деревьев — в веселом единении с миром, в согласии с самим собой.