Андрей Дмитриев - Этот берег

Хлопчики допили виски, рассовали по карманам деньги, полученные от Авеля. По-прежнему молча сели в свой автомобиль. Едва они отъехали, Авель дал мне знак оставаться на месте и скрылся в доме. В окнах вспыхнул свет. Авель вернулся на крыльцо с Татьяной, крепко держа ее за руку. Отпустил ее, оставил нас наедине, а сам отошел в сторону… Ни на кого из нас не глядя, Татьяна захлебывающейся скороговоркой попросила у меня прощения. Я понимал, как ей нехорошо. Ничто меня так в детстве не корежило, как невыносимая обязанность виниться вслух. Я попытался утешить Татьяну, даже и пошутил, но она меня не стала слушать и убежала в дом. Авель подошел, сел на крыльцо. Я пристроился рядом. Он налил виски себе и долил мне. Мы сдвинули без слов стаканы.

— Ничего себе денек, — произнес Авель.

— Все прошло в лучшем виде, как мне кажется, — сказал я ему. — Погода не подвела. Гости довольны… Косовский снова просит денег.

— Сколько?

— Он говорит, тебе решать.

— Прошлый раз, — спокойно и невесело напомнил Авель, — какие-то его друзья когда-то скинулись мне на начало бизнеса… Чем я теперь ему по гроб обязан?

— Его брат ради тебя продал свой автомобиль.

— Я рад, что у него вдруг объявился брат, которого никогда не было, — ответил Авель. — Я у родителей всегда был один… Так что завидую. Но, ладно, помогу.

На крыльцо вышла Варвара и сказала:

— Что, все успокоились?.. Давно пора.

Она вернулась в дом. Авель послушно последовал за ней. Я допил виски и пошел к себе на холм — принимать душ и спать.

Спал я нервно; зяб. Когда открыл глаза — решил, что еще сплю, и что мне снится, что я умер и переместился в облако, подвижное, серое, сырое — и что я сам в нем скоро стану облаком… Вдруг где-то в облаке, но рядом раздался гром и матерный крик боли:

— Плеть! — дальше голос стал спокойнее, и я узнал в нем голос Авеля: — Плеть, понаставил стульев где попало… И телефон зачем-то отключил. И дом весь нараспашку, в такой туман. Никогда не видел, чтобы туман заваливался в дом… Гляди, все отсыреет… Вставай, поможешь.

Похоже было, что туман пал на нас недавно, лишь под утро — моя одежда стала зябкой, но не успела отсыреть. Я спустился с холма на ощупь. За завтраком Авель объявил, что увольняет водителя Владика: тот отказывается при нулевой видимости пригонять за нами внедорожник.

В гараже у Авеля оставалось еще три автомобиля, и он сам сел за руль старого «Пежо». Расположившись рядом, я убедился в абсолютной правоте Владика: нам лучше было бы дождаться, когда туман рассеется.

— Он уже никогда не рассеется, — угрюмо сказал Авель и успокоил меня: — Ты не трусь. Я эту дорогу знаю, как себя под одеялом, и отвечаю, как всегда, за всё.

На самой малой скорости он направил «Пежо» туда, где были ворота, и не промахнулся — мы выехали без приключений. Дальше влеклись медленнее, чем на похоронах, полагаясь лишь на слух. Как только щебень грунтовой дороги отшуршал и отскрипел под колесами и мы очутились на бесшумном асфальте шоссе, Авель вслепую вывернул налево и продолжал тихое, опасливое движение, беспрерывно сигналя, посылая вперед дальний свет фар, бессильно упиравшийся в свинцовую стену тумана, и мигая всеми габаритными огнями. Один лишь раз нам отозвались из тумана ответные сигналы и перед нами вынырнули вдруг из его толщи круглые, слепые, как глаза глубоководной рыбы, фары встречного автомобиля… Вставали по невидимым обочинам осторожные тени больших деревьев и, отступая, исчезали в светлой мгле… Огромный зверь, бурый и косматый, возник у дороги и отпрянул, должно быть испугавшись нас, — и Авель посмеялся надо мной, предположив, что это был амбар или новая трансформаторная будка «Киевэнерго»… Он позвонил Наталье, и она встретила нас на въезде в Борисовку.

Как пастушка перед покорной коровой, она пошла впереди нашей машины, указывая собой нам путь в белесой мгле, — шла быстро, то и дело оборачиваясь и поторапливая нас нетерпеливым мановением руки, пока не остановилась возле высокой и глухой, как тень, калитки. Мы вышли из машины. У калитки росли две плакучие березы — их густые, будто волосы, длинные ветви тяжело свисали книзу, как если бы влага тумана тянула их к земле.

В сухом доме горела люстра. В ее горячем свете все предметы и приметы добротного жилья, их тени, очертания и блики так ярко вспыхнули в глазах, обленившихся в тумане, что больно стало… Длинный стол, застланный туго накрахмаленной льняной скатертью, черные лаковые стулья с высокими спинками, поставленные строго в два ряда по сторонам стола, такая же строгая скамья под окнами, красно-белые узорчатые пятна рушников на гладко выбеленных стенах, сизый телевизор на дубовом комоде, прикрытый сверху кружевной салфеткой, хрусталь и мельхиор за матовым стеклом фамильного, с резным орнаментом, буфета — все это как-то не вязалось с примелькавшимся нам обликом уборщицы в ее зеленом, стираном рабочем платье… Оглядевшись с порога, я снял кроссовки.