Наталья Литтера - Пять лепестков на счастье [litres]

Глаза Петра Гордеевича предупреждающе сузились, но Рысаков не остановился.

– И в театр повел Любовь Николаевну, смотри, мол, на любовницу.

– Жену мою не трогай.

– Да на что она мне… мне кого попроще. Павлину, например. Ведь не только ты с ней, Петр Гордеевич… веселился, – Рысаков меленько захихикал, потирая руки, – я тоже, да… Я тоже. Так что еще неизвестно, от кого Павлина понесла.

– Врешь! – Чигирев вскочил на ноги.

– Не вру, вот тебе крест. – Рысаков перестал смеяться и размашисто перекрестился. – Ты тогда уехал куда-то, а она ко мне – в Москву, думала, в театр ее устрою на главную роль, дура. Теперь и не узнаешь, чья там кровь в ребенке: твоя или моя.

Он был настолько убедителен, когда говорил это, что Петр Гордеевич поверил. С таким лицом не врут. Людей Чигирев, как правило, насквозь видел, если бы не видел – давно бы по миру пошел, сколько их – обманщиков да мошенников. Про неудачную авантюру Рысаков врал, а про Павлину – нет.

Перед глазами встало круглое нежное личико старшей дочери. Неужто? Глаза не его – Павлины… губы, щеки… в таком возрасте трудно понять. Волосы вот светлые, что правда, то правда. У Павлины были темные, да и у самого Петра Гордеевича перед тем, как тронулись сединой, тоже. Он все думал, мало ли, мать у Павлины русоволосая. А Рысаков как раз…

Петр Гордеевич потянул за ворот рубашки – расстегнуть. Что-то перестало хватать воздуха. Если Павлина с этим, тогда, может, еще и с другими? А он ребенка в дом, и все три года считал его своим, кровь от крови, плоть от плоти… и Любушка, его Любушка сама взяла на руки чужого младенца. С тех самых пор в глазах Чигирева жена была чуть ли не святой. Как заботилась она о неродной дочери, не выделяла ничем, обеим давала все поровну. Петр Гордеевич, бывало, сидел, наблюдал за женой с девочками, и сердце начинало заходиться. За что ему такая подруга, такая награда?

– Да твоя Павлина сильно и не ломалась. Московский купец не чета воздвижескому. – В голосе Рысакова слышалось самодовольство.

Расстегнуть пуговицу на рубашке получилось с трудом.

Петр Гордеевич вспомнил, как стоял перед закрытыми дверями и слушал крики рожавшей Павлины. Все были: и бабка повивальная, и доктор, а вот не спасли. Зашел в спальню, когда младенец уже верещал. Павлина лежала измученная, бледная, мокрая вся, смотрела на Чигирева мутными глазами. Он так и не понял – узнала его или нет, руку слегка протянула навстречу, а потом безвольно уронила. И глаза устало закрыла. Ушла навсегда, оставив дочку, светловолосую малышку с румяными щеками, которая любила играть на коленях у Петра Гордеевича в ладушки и кричала каждое утро: «Тятя, тятя, купи леденец!»

И что же получается… Не его она? А вот этого? С наглыми пропитыми глазами? Вот этого проигравшегося и прокутившего все свое состояние?

– Вре-е-ешь…

Он схватил Рысакова за грудки, рванул на себя, собрался было отбросить к стене, ударить… но захрипел, закачался и упал.

Утро принесло с собой надежду и страх. Саша открыла глаза, долго смотрела на мужчину рядом, боясь пошевелиться: а вдруг он проснется? И что тогда? Что увидит в его глазах? Первые мгновенья после пробуждения всегда искренние, человек еще не успел осознать, сориентироваться, подумать над ситуацией. Момент пробуждения – это момент истины. Саша его испугалась.

Вчера все было просто и понятно. Он поцеловал. Там, у реки, на закате. Целовал долго, будто говорил: «Здравствуй, вот и я, соскучился смертельно». И она отвечала, тоже долго: «Где же тебя носило эти три года? Раньше не мог появиться? Раз уж соскучился…» Ее пальцы гладили его короткие волосы, спускались по шее к плечам – незабытым и родным, подрагивали от волнения и радости, а он только крепче прижимал к себе – не пошевелиться, не высвободиться. Именно так, как ей хотелось с четверга, с того самого момента, как встретились.

Еще на берегу, безмолвно разговаривая губами, оба поняли, что эту ночь проведут вместе. Других вариантов просто нет. И после Саша вела его старыми улицами почти ночного города к себе. Оба молчали, боясь разрушить это наступившее вдруг единение, расплескать его, не донести. Дима ни о чем не спрашивал, шел, держа за руку. Не касаться друг друга казалось немыслимым. Несколько раз, не сговариваясь, они останавливались в пустынных переулках, чтобы вновь начать целоваться, уже по-другому – жадно, почти нетерпеливо. И дыхание становилось тяжелым, даже каким-то отчаянным, и ребра начинали болеть от сильно сжимавших друг друга рук. Именно тогда Саша почувствовала, что Диме без нее было так же плохо, как и ей без него.