Рэйчел Бинленд - Флоренс Адлер плавает вечно [litres]

– Разве девочка в кино не была великолепна? – вещала Флоренс. – Попомните мои слова – она будет звездой.

Анна проигнорировала ее и вслух прочитала маленький отрывок из письма, переводя на ходу:

– Рейхсрегирунг только что выпустил новый закон. Нацисты накладывают на евреев-эмигрантов новый налог, составляющий двадцать пять процентов нашего капитала. – Флоренс замолчала.

– Она продолжает, – сказала Анна. – «Учитывая, что оставшиеся семьдесят пять процентов наших денег уже помечены для шперрконто, это очень плохие новости».

– Что такое шперрконто? – спросила Флоренс.

– Преступление, вот что, – сказал Джозеф. – Нацисты говорят евреям, что в эмиграцию они могут взять только две сотни рейхсмарок. Все остальное, за вычетом налогов, отправляется на специальный банковский счет, деньги с которого они смогут снять, только если вернутся в Германию.

– Так нельзя делать! – возмутилась Флоренс.

– К сожалению, – признал Джозеф, – в наши дни очень немногие говорят Гитлеру «нельзя».

– И что, они просто начнут здесь все заново? С нуля? – Флоренс едва озвучила вопрос, как тут же придумала решение. – Ты же поможешь, не так ли, отец?

– Конечно, помогу. Но это не так просто. Им нужны деньги, чтобы доказать, что они не станут обузой для экономики Соединенных Штатов. Это необходимо, чтобы получить визу.

– Это парадокс, – сказала Флоренс.

– Именно.

Анна не знала, как «парадокс» переводится на немецкий, и подумала мельком, стоит ли встрять и спросить. Письмо задрожало в ее руках.

– Очень мило с вашей стороны. Но я думаю, что пойду в постель.

– Конечно, – сказал Джозеф. – Мы можем обсудить это завтра. Помни, Анна, – это не помеха. Пока нет.

– Я знаю. – Она чувствовала, что голос начинает срываться. – Просто много всего. Надо осмыслить.

– Иди поспи.

Она сложила письмо и вышла из комнаты.

– Анна, – позвал Джозеф, когда она уже зашла за угол и прошла по коридору. Она остановилась, вернулась и замерла в дверях гостиной. – Твои родители не настолько стары, чтобы не начать сначала. Никогда не поздно.

Анна не смела плакать перед Джозефом. И когда она почувствовала, как начинает дрожать подбородок, она сжала губы – крепко – и попыталась с уверенностью кивнуть.

В спальне она не стала включать свет, забралась в постель прямо в одежде и заплакала. Через несколько минут дверь скрипнула, а пружины соседней кровати застонали.

– Анна? – спросила Флоренс. – Ты в порядке?

Она пыталась сказать «да», но слова растворились на губах. Эта ситуация будто открыла все краны, и теперь она рыдала по причинам, которые не имели никакого отношения к содержанию письма матери, – и одновременно были с ним напрямую связаны. Она плакала, потому что со дня приезда Эстер не перемолвилась с ней и парой слов, и потому что она не была в университетской аудитории в Берлине, и потому что сможет увидеть своих школьных друзей только через годы – если вообще увидит когда-нибудь. Она плакала, потому что скучала по тому, как мать забирала волосы, как пах табак, когда отец сворачивал сигареты на кухонном столе. Она плакала по Германии. Как можно было так сильно скучать по месту и одновременно ненавидеть его?

– Ты не веришь, что заявление на визу одобрят? Даже после всего, что папа делает? – спросила Флоренс.

Анна покачала головой, хоть и не была уверена, что в такой позе, с лицом, полуспрятанным в подушке, Флоренс ее поймет.

Пружины в ее матрасе скрипнули, когда он изогнулся, принимая вес еще одного человека. Флоренс подвинулась к краю кровати Анны и начала тихо повторять «ш-ш-ш». Она провела рукой по волосам Анны, и та чуть слышно всхлипнула. Жест напомнил ей о всех тех случаях, когда мать укладывала ее в постель и убаюкивала на ночь. Когда плечи Анны продолжили вздрагивать, Флоренс легла рядом в темноте, взяла ее руку в свои и стала ждать.

Анна чувствовала, как Флоренс смотрит на нее, и в конце концов это чувство – что ее внимательно изучают – успокоило девушку. Конвульсии превратились в дрожь, а рыдания перешли в икоту. Она открыла один глаз, а затем второй. Она могла разобрать черты лица Флоренс, но та лежала так близко, что на них невозможно было сфокусироваться. Даже острая линия ее носа и изгиб бровей расплывались. Анна отодвинулась на несколько дюймов, чтобы лучше видеть Флоренс.

Флоренс смахнула слезу со щеки Анны, прошлась большим пальцем вдоль ее скулы. Было ли возможно, что за три месяца жизни с чужаками Анна забыла, каково чувствовать чужие прикосновения? Флоренс подняла голову с подушки и внимательно посмотрела на нее, как будто ждала ответа на вопрос, которого Анна не слышала. Она наклонилась вперед и поцеловала место на щеке Анны, где совсем недавно выжидающе примостилась слеза. Анна задержала дыхание, когда Флоренс усыпала ее щеку маленькими поцелуями, как крошечными семечками, которые могут прорасти во что-то крепкое. Флоренс прикоснулась губами к уголку рта Анны и чуть отодвинулась, будто ожидая какого-то сигнала. Хотела ли этого Анна? Теперь уже было сложно понять. Не давая себе возможности задуматься, Анна чуть приподняла голову с подушки и позволила губам Флоренс, теплым и любопытным, поглотить ее боль.