Тове Дитлевсен - Зависимость

Является доктор Борберг, единственный образ в этом мире страданий, который я воспринимаю ясно. Высокий блондин лет тридцати пяти, с круглым мальчишеским лицом и умными добрыми глазами. Он спрашивает, в состоянии ли я с ним немного поговорить. И сообщает: вашего мужа госпитализировали в Ригс, у него серьезный психоз. Департамент здравоохранения возбудил против него дело, но теперь, возможно, оно будет остановлено. Что же с детьми? — с ужасом спрашиваю я, без него у Яббе совершенно нет денег. Мне нужно непременно вернуться. Домой вы не вернетесь еще полгода, произносит он решительно, но, конечно, этой девушке нужно выдать денег. Я разговаривал с ней по телефону, она на днях хочет вас навестить. Я устрою, чтобы вы пообщались с ней сразу после укола. Он уходит, и действие вещества медленно исчезает. Я снова лежу, оторвав голову от подушки и уставившись на часы — в мире нет ничего, кроме них и меня.

Когда Яббе приходит, я отдаю ей сберегательную книжку, которую Карл положил на носилки в машине скорой помощи. Прошу найти рукопись моего романа в шкафу в кабинете Карла и отдать в издательство. Прошу ее не оставлять детей до моего возвращения домой, и она обещает. Она смотрит на меня своими влажными преданными глазами, гладит мою руку и беспокоится, кормят ли меня. Она много рассказывает о детях, но у меня не получается слушать. Пожалуйста, уходи, Яббе, умоляю я, когда пот проступает по всему телу, передай детям, что я скоро выздоровею и жду не дождусь встречи с ними. А ваш муж, спрашивает она со страхом в глазах, он не вернется домой неожиданно? Нет, обещаю я, не думаю, что он когда-нибудь вообще вернется.

Боль медленно унимается. Теперь я могу класть голову на подушку: стены не сдвигаются над кроватью, и я перестаю постоянно таращиться на часы. С меня снимают ремень и разрешают ходить в туалет с поддержкой медсестры. Снаружи моей палаты огромный зал, где между койками лишь небольшой проход. Большинство пациентов привязаны ремнями, на некоторых рукавицы. Они пристально пялятся на меня пустыми стеклянными глазами, и я прижимаюсь к медсестре теснее. Не бойтесь, говорит она, это просто очень больные люди. Они не могут никому причинить вреда. Но они так зовут и кричат, что не слышно собственного голоса. Почему я сюда попала, спрашиваю я, ведь я не сумасшедшая? Это закрытое отделение больницы, поясняет она, в самом начале вас не могли положить в другое место. Когда станет получше, вас непременно переведут в открытое отделение. Сюда, любезно говорит она и подводит меня к умывальнику. Помойте руки, посмотрим, можете ли вы сделать это сами. Подняв голову, я ловлю свое отражение в зеркале и закрываю руками рот, чтобы не закричать. Это не я, я выгляжу совсем по-другому! — в слезах восклицаю я. Это невозможно. Из зеркала на меня смотрит осунувшееся, старое незнакомое лицо с серой шелушащейся кожей и покрасневшими глазами. Я похожа на семидесятилетнюю старуху, рыдаю я и прижимаюсь к медсестре, которая кладет мою голову к себе на плечо: ну-ну, об этом я совсем не подумала, но не стоит плакать. Как только вы начнете принимать инсулин, всё должно пройти. Вы наберете вес и снова будете похожи на молодую девушку. Обещаю. Я такое не один раз наблюдала. В постели я разглядываю тонкие как спички руки и ноги и на миг наполняюсь злостью к Карлу. Но вспоминаю, что во многом виновата сама, и злость исчезает.

На следующий день рано утром мне делают укол инсулина. Я плохо спала ночью, и меня охватывает дремота, от которой я пробуждаюсь лишь в полдесятого утра. Я зверски голодна, меня колотит, и перед глазами мелькают темные точки. Весь организм жаждет еды, как когда-то — петидина, и я выхожу из палаты позвать медсестру. Ее зовут фрекен Лудвигсен. Мне плохо, говорю, не могли бы вы дать мне поесть? Она под руку уводит меня обратно со словами: вообще-то положено в десять часов, но сейчас принесу. Но только один-единственный раз. Она возвращается с подносом, на нем полная тарелка: ржаной хлеб с сыром и белый — с джемом. Не успевает сестра его поставить, как я уже набрасываюсь на еду: набиваю рот, жую и глотаю — и до сих пор незнакомое мне чувство физического блаженства разливается по моему телу. Нет, до чего же хорошо, восклицаю я между глотками молока, не могли бы вы дать мне что-нибудь еще? Фрекен Лудвигсен смеется: конечно, обещает она, даже если вы пустите нас по миру, я рада, что у вас есть аппетит. Она приносит еще, и я объедаюсь, смеясь от удовольствия. Я так счастлива, говорю я и наконец верю, что пойду на поправку. Вы не отнимете у меня инсулин, ведь так? Не отнимем, пока вы не вернетесь к нормальному весу, но это еще нескоро. После на меня надевают больничную рубашку и усаживают на стул возле окна. Снаружи большая ухоженная лужайка, между двумя низкими зданиями виднеется полоска голубой воды с белыми гребнями пены. Осень, и на траве возвышаются аккуратные кучки увядших листьев. Какой-то мужчина в полосатой одежде с рвением собирает их граблями. Когда мне можно будет погулять? — спрашиваю я у фрекен Лудвигсен, пока та расчесывает мне волосы. Скоро, обещает она, и кто-нибудь из нас будет вас сопровождать. Одной вам пока нельзя.