Тове Дитлевсен - Зависимость

И так четырнадцать дней: Карл не ходит на работу, чтобы по первому моему требованию сделать укол. Я неподвижно и безжизненно валяюсь в постели; кажется, будто меня баюкают в зеленой тепловатой воде. Ничто на свете не имеет значения, кроме пребывания в этом блаженном состоянии. Карл утешает: на это ухо не слышат многие люди, и это совершенно неважно. И для меня неважно: игра стоила свеч. Нет слишком высокой цены тому, чтобы держаться подальше от невыносимой реальности жизни. Яббе кормит меня. Я почти не могу глотать и умоляю ее оставить меня в покое. Даже речи об этом не может быть, отвечает она категорично, пока я причастна к этому, я ни в коем случае не позволю вам умереть с голоду. Хуже уже не будет.

Однажды ночью я просыпаюсь и осознаю, что боли почти прошли. Но меня знобит и трясет, я настолько обезвожена, что губы приходится раздирать пальцами. Заспанный Карл делает укол. Я не знаю, одновременно разговаривает он сам с собой, что мы будем делать, когда и эти вены закупорятся. Может, удастся найти на ноге.

Я снова остаюсь одна в своей постели и неожиданно осознаю, что очень давно не видела детей. Спустившись по ступенькам, захожу в детскую. Я очень слаба — чтобы не упасть, приходится придерживаться за стену. Включаю свет и любуюсь детьми. Хэлле лежит с большим пальцем во рту, кудряшки — ореолом вокруг головы. Микаэль спит, обнимая своего котенка, — без него он не засыпает. У Трине открыты глаза, и она серьезно смотрит на меня непостижимым взглядом маленького ребенка. Я пошатываясь подхожу к кроватке и глажу ее по головке. У нее до сих пор длинные золотые ресницы, которые она медленно опускает от моих ласк. По всему полу разбросаны игрушки, посреди комнаты — детский манеж. Я уже практически не знаю этих детей — меня столько не существовало в их жизни. Словно пожилая женщина за воспоминаниями о молодости я думаю, что всего несколько лет назад была счастливой и здоровой молодой девушкой, жизнерадостной, со множеством друзей. Только на мгновение допускаю эту мысль, но тут же гашу свет и беззвучно закрываю за собой дверь. До кровати добираюсь долго. Свет оставляю включенным, лежу и рассматриваю свои тощие бледные руки и перебираю пальцами, словно по печатной машинке. Впервые за долгое время мой разум проясняется. Если всё выйдет из-под контроля, размышляю я, позвоню Геерту Йёргенсену и обо всем расскажу. И сделаю это не только ради моих детей, но и ради еще не написанных мною книг.

Время прекращает существовать. Один час может казаться годом, а год — часом. Всё зависит от того, сколько в шприце. Иногда вещество не действует, тогда я обращаюсь к Карлу, который всегда рядом: этого слишком мало. Он с измученным взглядом потирает подбородок. Нам нужно снизить дозу, говорит он, иначе закончится тем, что ты заболеешь. Я заболею, если не получу достаточно, отвечаю я, почему ты позволяешь мне так страдать? Ладно, ладно, бормочет он и беспомощно пожимает плечами, получишь еще немного.

Я всё время лежу в постели, встаю только в туалет — и то только с помощью Яббе. Пока она кормит меня, ее крупное лицо выглядит совсем влажным, словно на него вылили воду, и я скольжу пальцем по ее щеке. Я облизываю палец и чувствую соленый вкус. Только подумай, произношу я с завистью, — уметь чувствовать что-то к другому человеку. За временами года я не слежу. Шторы всегда задернуты, потому что от света у меня режет в глазах, — день не отличить от ночи, сплю я или бодрствую, здорова или больна. Вдалеке от меня стоит печатная машинка — так далеко, словно я смотрю в перевернутый бинокль, а с первого этажа, где жизнь бьет ключом, до меня, словно через толстое шерстяное одеяло, доносятся детские голоса. Передо мной мелькают лица и снова исчезают. Звонит телефон, и Карл отвечает. К сожалению, нет, говорит он, моей жене нездоровится. Он обедает у меня в комнате, и я с удивлением и легкой завистью наблюдаю, с каким отменным аппетитом он ест. Попробуй, просит он упорно, очень вкусно. Яббе для тебя готовила. Своей вилкой он заталкивает мне в рот кусочек мяса, но я его срыгиваю. Наблюдаю, как Карл вытирает мокрой тряпкой пятна с простыни. Его лицо рядом с моим. Кожа у него гладкая и чистая, веки глянцевые и влажные, как у ребенка. Ты такой здоровый, восклицаю я. Ты тоже скоро поправишься, отвечает он, если бы ты только могла потерпеть немного, если бы только позволила мне немного снизить дозу. Я стала настоящей наркоманкой? — спрашиваю я. Да, отвечает он с робкой неуверенной улыбкой, теперь ты стала настоящей наркоманкой. Он крадется к окну и выглядывает наружу, чуть сдвинув шторы в сторону. Как будет чудесно, произносит он, когда ты сможешь выходить в сад. Фруктовые деревья в полном цвету, тебе не хочется на них взглянуть? С его помощью я, пошатываясь, добираюсь до окна. Ты больше не стрижешь газон? — говорю я, лишь бы что-то сказать. Наш газон не похож на соседский. Он неухожен и усыпан одуванчиками, их пух разносит ветер. Да, отвечает он, у меня есть дела поважнее. Однажды он садится подле моей кровати и интересуется, как дела. Всё хорошо — в шприце было достаточно. Мне нужно с тобой кое о чем поговорить, начинает он. В нашем институте один старший врач истратил сорок тысяч крон, которые получил для научного исследования наркотиков. Я узнал об этом совершенно случайно. Я думала, что ты туда больше не ходишь, говорю я. Хожу, пока ты спишь, отвечает он и собирает какие-то невидимые пылинки с пола — его новая привычка. Хорошо, отвечаю я, а при чем тут ты? Я подумал, произносит он и снова сгибается, собирая что-то, обратиться к адвокату. Сначала я хотел сразу пойти в полицию, но, может быть, все-таки лучше сначала посоветоваться с адвокатом? Согласна, отвечаю я равнодушно, так точно лучше. Только не задерживайся, тебе нужно быть рядом, когда я позову.