Изабель Отисье - И вдруг никого не стало

Так прошло не меньше трех недель, может быть – четыре. Остров был погружен в зиму, до самого берега погребен под многими метрами снега. Ничто не шелохнется, разве что иногда пролетит сбившаяся с пути птица. В этом краю нет деревьев, ветру нечего гнуть и трепать, он довольствуется тем, что гудит за стенами и хлещет по стеклам струями дождя. Мир сделался черно-белым, только море отливало зеленью, да скалы – коричневым. Пейзаж, застывший в вечности.

Сегодня утром тучи в виде исключения разошлись и небо залила синева. Луизе как раз хотелось прогуляться, так что распогодилось очень кстати. Вот уже несколько ночей она с трудом засыпала и приписывала это неподвижному образу жизни. Во сне что-то или, вернее, кто-то ее звал.

Море в защищенной от ветра части бухты замерзло, и прилив оставил на берегу россыпь сверкающих на солнце льдинок, в которых неутомимо рылись птицы. Ей хотелось быть похожей на них – полностью поглощенной повседневным существованием: искать корм, спать, зимовать. Но отдаться рутине уже не удавалось. Может, ее терзали невысказанные сожаления? В голове вспышками мелькали воспоминания: его руки, до локтя усыпанные веснушками от долгого пребывания на солнце; глаза, которые зеленели, когда он злился; странный горловой звук сразу после оргазма. Бодрящий воздух ясного утра рассеял мглу, затянувшую ее мозг, как рассеял туман над бухтой. Чем быстрее она шла, тем больше картин возникало в сознании. Ей виделся не больной и отчаявшийся человек, а тот, кого она любила и за кем последовала сюда, на край света, веселый и решительный, тот, в чьих объятиях она мечтала оказаться снова, человек, которого ей почти удалось забыть и который внезапно ворвался в ее память. Почему теперь? Потому что она восстановилась физически?

И тогда ее охватили сомнения, а следом навалилась щемящая тоска. Она расхаживала по берегу, тепло одетая, ветер больше не забирался под рваную куртку, а сапоги на толстой подошве защищали ноги от острых камней. Ей вдруг стало стыдно за этот комфорт, но она тут же разозлилась на себя за этот стыд. Сама не понимая почему, она пустилась бежать. Устать, утомить свое тело, чтобы успокоить ум, чтобы снова спать мирно. И вдруг резко остановилась. Когда-то она насмехалась над всеми этими бегунами, что трусят по аллеям парка Монсури, а теперь сама этим занялась? Заставляет тело работать вхолостую? Что-то непристойное было в пустой растрате сил, когда недалеко человек умирает от голода. Ну вот, опять накатило, теперь не избавиться. Коматозная передышка, которая была ей дана, внезапно закончилась. Она знала, что покоя больше не будет. Не греться ей уже целыми днями у печки.

Еще десять долгих дней Луиза искала отговорки. Вернуться в это вонючее логово, возможно, найти там объеденный крысами труп, столкнуться с последствиями своего дезертирства. А что толку? Думать об этом было страшно и противно. Но и самой себе она была противна, когда открывала пакетик с рисом или размешивала сахар в кофе. Как поступают люди на войне? Разве они не спасают в первую очередь самих себя? Героические поступки, которыми набиты романы, приводят только к гибели еще нескольких человек. Жить одной или умереть вдвоем?

В эти десять дней она плохо спала, и безмятежная жизнь ее уже не радовала. Все десять дней отвращение к себе нарастало. И однажды утром осознала, что выбора у нее нет.

Тихо и спокойно, как перед ее уходом. Старая база все так же спала под снегом. Луиза будто вернулась домой, в привычное место, и в то же время она словно впервые увидела развороченные цистерны и почерневшие обломки стен.

Обратный путь занял всего три дня. Повезло с погодой, да и сил у нее заметно прибавилось. Стоило принять решение, и она снова стала деятельной, той Луизой, которой восхищались ее товарищи по связке. Чем ближе она подходила, тем сильнее было чувство, что надо спешить.

Ни малейшего дымка, никаких следов на снегу. Луизе захотелось сбежать, но бежать было поздно. Вот и «Сороковой», деревянная дверь, бетонная лестница, эхо ее собственных шагов. Она позвала – сначала почти шепотом, затем погромче. В ответ лишь крысиный топоток. Дверь, ведущая в комнату, привычно взвизгнула. У нее перехватило дыхание от ударившего в лицо смрада, вони сырости, мочи и фекалий. В тусклом свете виднелись старые газеты, которыми они безнадежно пытались защититься от холода, кровать, заваленная грязными лохмотьями, с кучей тряпья посредине.

– Людовик?