Изабель Отисье - И вдруг никого не стало

– Дорогая, посмотри, какой у нас праздник! Я поймал крысу!

Людовик держал животное за хвост, с перерезанного горла еще капала кровь. Много дней подряд, не обращая внимания на насмешки Луизы, он расставлял всевозможные силки и ловушки. Поесть крысятины. Она бы и послала его с этим подальше, но рот уже наполнился слюной. Ей нестерпимо захотелось набить рот мясом, услышать, как захрустят на зубах косточки.

Не поймешь, который час, может, середина ночи. Тишина – хоть руками разгребай. Луиза не спала, напряженно вслушивалась, подстерегая малейший треск или шорох, который подтвердил бы, что она все еще принадлежит миру живых. Это была не тишина, а полное отсутствие звуков, как их теперешнее существование – отсутствие жизни, небытие. Это походило на кошмарный сон, в котором нет ничего.

С ней такое случалось все чаще и чаще, она просыпалась, встревоженная тишиной, которую никак не назовешь мирной. Обычно она пристраивалась к Людовику, спавшему на боку, и, прильну в к нему всем телом, прикладывала руку к его груди, слушала медленное биение его сердца, замирала, стараясь уловить его дыхание, – наконец хоть какой-то звук. В такие минуты она полностью с ним примирялась, и это большое беспомощное тело казалось ей трогательным. Это скорее напоминало материнское чувство, чем влюбленность, но ей так хотелось увидеть его обезоруживающую улыбку. И она принимала множество прекрасных решений, обещала себе завтра же стать менее резкой, более терпимой. И знала, что не сдержит обещания.

Однако сегодня ночью, обнимая его, она остро почувствовала, что должна бежать. Эта мысль явилась как нечто само собой разумеющееся или даже хуже того – так, будто часть ее мозга медленно эту мысль вынашивала и теперь, воспользовавшись ее слабостью, заставила принять. В сознании все выстраивалось логично и без эмоций. Одни лишь мысли, следовавшие чередой. Они скоро умрут. Оба. Зима только начинается, а еды почти нет. Людовик болен физически, но главное – сломлен духовно. Все началось с круизного лайнера. А крушение вельбота его доконало. Он совершенно обессилел. Луиза не решалась высказать словами мысль, которая ею уже завладела: «Он ни на что не годен». У нее нет другого выхода, ей надо идти в одиночку искать эту научную станцию. В таком месте непременно должны быть запасы еды, а может, и средства связи. Тогда они струсили и не пошли, а теперь Людовик слишком слаб для такого путешествия. И вероятнее всего, он в любом случае не выживет. Она это чувствовала, она это знала. Она должна выжить. А значит – уйти. И все.

В следующую минуту ее охватил нестерпимый стыд. Она уйдет одна? Бросит его умирать? Он такой слабый. Неужели от их любви ничего не осталось, или – если не любви – неужели в ней не осталось ни капли сострадания? Неужели она превратилась в эгоистичное чудовище?

Луиза припомнила детские мечты. Никогда ни в одной из своих героических ролей она не покидала в беде вдов и сирот. Напротив – рискуя собственной жизнью, мчалась на помощь ближнему. А теперь готова совершить преступление, бросить человека умирать. И не просто какого-то человека, а любимого. Они не только лишились прежней благополучной жизни, страх уничтожил самое главное: ее чувства, ее человечность. Вот она как есть, без прикрас, одержимая единственным желанием – выжить, как те животные, которых видит каждый день.

По ее лицу текли слезы. Неужели Людовик этого не ощущает? Как бы ей хотелось, чтобы он обернулся, обнял ее, прошептал всего одно слово. Она не ждала ласки – достаточно одного слова, пусть невнятного, но она поймет, что он здесь, с ней, что он не сдался. Она сосредоточилась на этой мысли, призывая Людовика повернуться, надеясь усилием воли повлиять на судьбу.

Ничего не произошло, Людовик не шевелился. Лежал словно мертвый. А если он умрет – тогда, получается, это он ее бросит? И что с ней станет? Она представила, как сидит одна в этой хижине, как с каждым днем слабеет, огонь в печке гаснет, крысы обступают тесным кольцом…

Она глубоко, медленно дышала, стараясь успокоиться. Тише, тише… Это просто самый плохой час ночи, глухой час, когда черно на небе и на душе, час, когда все рушится. Луиза хорошо с ним знакома, ей часто приходилось с ним сражаться. Еще в детстве сколько раз она так просыпалась, уверенная в том, что не сможет ответить урок, что мама забудет про ее день рождения, а потом – что в горах выпадет слишком много снега, что Людовик больше не позвонит… Она убеждала себя, что все это – работа подсознания, что в ней пробудилась пещерная женщина, которая видит, как посреди ночи гаснет огонь, и опасается, что солнце наутро не взойдет.