Нора Эфрон - Оскомина

— Моя жена, первая еврейская Кимберли, — заводил Марк, — была такой скупердяйкой, что готовила рагу из остатков блинчиков.

Или:

— Моя жена, первая еврейская Кимберли, из скупердяйства как-то раз пыталась продать ношеный чулок грабителю в качестве маски.

Сказать по правде, первая еврейская Кимберли и впрямь была скупердяйкой, она пускала в дело всё, включая отходы, и однажды, решив сделать бренди из старых вишневых косточек, взорвала их квартиру со всем имуществом.

Мой первый муж тоже был скупердяем, но это был наименьший из его пороков. Сущий псих, он старательно стирал в ежедневнике запись о любой встрече, так что к концу года тот становился девственно чистым.

Этот псих держал хомяков, давал им симпатичные имена, к примеру Арнолд или Ширли. Он обожал их, вечно натирал им на мелкой терке овощи и в зообутике, что в Риго-Парке [49] Риго-Парк — престижный район Нью-Йорка. , покупал для них крошечные свитерочки. Он был такой псих, что, подавившись однажды рыбьей костью, с той поры больше рыбу в рот не брал. Лук он тоже не ел, утверждая, что у него на лук аллергия. Неправда! Я это знаю точно, поскольку тайком клала лук во все подряд. А вы попробуйте приготовить что-нибудь без лука.

— Это что, лук? — вопрошал Чарли, щурясь на маленький полупрозрачный кусочек, выловленный из соуса к порции бескостного мяса.

— Нет, сельдерей, — успокаивала я.

Но его не проведешь, и всякий раз после еды на краю его тарелки оставалась ровненькая стопочка малюсеньких полупрозрачных кусочков. А какой аккуратист! Устилая газетой клетку хомяка, мой первый муж тщательнейшим образом загибал уголки — так в хорошей больнице заправляют постели.

А развелась я с Чарли (хотя вы, наверно, поражаетесь тому, что я не ушла от него через минуту) не оттого, что он спал с моей давнишней подругой Брендой, и даже не оттого, что он подцепил от нее лобковых вшей, а оттого, что Арнолд умер. Его смерть меня очень огорчила, ведь Чарли был к нему привязан и воображал его по-настоящему разносторонней личностью, чему Арнолд изо всех сил старался соответствовать. Хомяки обычно на такое не способны, но Чарли придумал для хомяка яркий образ и множество всяких хомячковых шуточек, всякий раз уверяя, что Арнолд сам до них додумался; предметом шуток был в основном мелко нарезанный салат. Чарли — мне, право, неловко об этом рассказывать — частенько говорил за Арнолда высоким, писклявым голосом, а я, стыдно признаться, отвечала ему тоненько и визгливо, будто я Ширли. Если вы замужем за человеком, обожающим домашних питомцев, у вас тоже поедет крыша, но на это мне было наплевать. Вышла я за Чарли в двадцать пять лет и одиннадцать месяцев и — простофиля — благодарила Господа за то, что успела выскочить замуж до двадцати шести, а не то вышла бы в тираж.

Словом, когда Арнолд помер, Чарли отвез хомяка в одно из этих криогенных предприятий, чтобы его там заморозили. Обошлось это не дорого: тельце-то было малюсенькое, и даже за хранение не пришлось платить: Чарли привез Арнолда домой в красивом мешочке с резиновым ремешком и сунул его в морозилку. А я представила себе, как Кора Бигелоу, наша домработница, в один прекрасный четверг наткнется на него в морозилке и примет за новомодную вымороженную картофелину в пакете для варки. То-то огорчится Чарли, когда полезет в морозилку пристроить малюсенький букетик цветов к месту последнего упокоения хомяка, справа от поддона для льда. Ну и как же, по-вашему, я должна была поступить с таким первым мужем? Только развестись. Больше того, разведясь с таким первым мужем, вы ни разу о нем не вспомните. Ни разу не подумаете: боже, как жаль, что рядом нет Чарли! Он помог бы мне в трудную минуту. Но Чарли всеми силами избегал любых трудностей. Он лишь записывал их в свой ежедневник, а потом, когда проблема без его вмешательства разрешалась, стирал записи.

Прожив с Чарли шесть лет, я от него ушла, причем последние два года, если не больше, наш союз уже дышал на ладан. В таких случаях многие семейные пары, вместо того чтобы положить конец неудачному браку, пытаются его склеить, и способы эти всем известны: купить дом, завести интрижку на стороне или родить ребенка. А в начале семидесятых было как минимум еще два. Можно было записаться в группу развития самосознания и раз в неделю собираться вокруг тарелочки с сыром и чесать язык с семью такими же несчастливыми в браке женщинами. Или до хрипоты без толку спорить с мужем о том, кому и что делать по дому, вновь и вновь пытаясь спихнуть с себя хоть какие-то обязанности. Тысячи семей проходят этот этап с одним и тем же результатом: мужья соглашаются убирать со стола. И убирают. После чего победно озираются в ожидании заслуженной медали. Убирают в надежде, что больше ничего делать не придется. Убирают со стола в надежде, что эта дурь скоро пройдет. Она и проходит. Феминизм сошел на нет, и очень часто вместе с женами. Они уходили в мир — наконец-то свободные, вновь одинокие, и там им открывалась ужасная правда: они были товаром на рынке, только покупателей было маловато, и единственным реальным достижением феминизма семидесятых стала возможность платить за себя в ресторане.