Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

– Ну как же! Мы специально просили, ты ведь любишь! Неужели они промахнулись?

– Яблок бы хорошо, – сказала Поля. – Но они не пропадут, народу много, кто-нибудь да съест…

И все решили, что это шутка такая, засмеялись, устали даже смеяться – так теперь все было смешно.

И хотя Поля прекрасно могла идти сама, решили нести ее на носилках и сделали ей, как они это называли, паланкин – доктор Полежаев, действительно оказавшийся парашютистом, так прямо ее и нес вместе с остальными и уверял, что она очень истощена. Она сначала ему ничего не сказала про облатки. Есть ей разрешали по чуть-чуть, немного киселя, немного куриной грудки; была красная икра, настоящая местная малосольная, но ее съели. Когда дошли до порожистой реки Амгунь, Поля с любопытством ознакомилась с такой удивительной вещью, как оморочка: это была как бы местная байдарка, вроде тех, на которых совершали они тренировочные походы в Крыму, но та была из материи отличного качества, а эта из местной гнилой березы, той самой, которая падала, если обопрешься. Делали на ней продольный надрез, всю труху выскребали, с концов зашивали, и получалась такая непроницаемая берестяная байдара, очень маневренная и легкая; прекрасная вещь береста! Ловили лосося, варили уху, проводником по Амгуни был русский старик, географ, когда-то сюда высланный, да так и прижившийся. Он ненадолго вернулся в Петроград в семнадцатом, но что-то понял и уехал назад в кербинскую тайгу. Он искал здесь следы метеорита, но не нашел. Что-то странное было с этим метеоритом: то ли он весь сгорел в атмосфере, то ли был кометой, то ли улетел обратно.

– А что вы думаете, – повторял Толя, – и запросто!

На Амгуни они встретили двух девушек-хетагуровок – Поля видела их впервые. Ленинградка Валя Зарубина вышла замуж за красного командира-дальневосточника Хетагурова и на совещании жен комсостава призвала всех ехать на Дальний Восток, и они поехали. Ну какая удивительная страна! Поля всех готова была расцеловать, всех любила. И казалось, что по мере продвижения к Москве в каждом все более населенном пункте растет эта любовь к ней со всех сторон; хетагуровки вышили им всем платки и подарили – «Привет участницам полета „Родина“!». Так назывался теперь не только самолет, но и сам маршрут. Лейтенант Никульшин бережно тащил всю дорогу два барографа, подтверждавших беспосадочность перелета. «Семь тысяч триста шестьдесят три! – говорил он с гордостью, добавляя: – А по прямой шесть тысяч семьсот сорок пять!» Рекорд был абсолютный, мировой, непобиваемый. У какой еще страны есть такая трасса, такие расстояния? Валя продиктовала из Керби телеграмму, а Поля отбила – пустили ее к аппарату показать свое искусство: «Товарищу Сталину. Сквозь ночь, туманы, оледенение летели мы на Восток необъятной страны, но ваше задание выполнено. Благодарим за доверие и помощь. Готовы выполнить любое новое задание партии и правительства». Когда принесли ответ, Поля не так за себя была рада, как за Толю, потому что было сказано: «Отдельный мой горячий привет героическому летчику Петрову, о котором с благодарностью помнят испанские друзья». Толя почему-то помрачнел, а Поля ничего дурного не подозревала. Конечно, помнят! Кто ж его забудет!

Трое от их группы отделились, пошли искать следы того «дугласа» и тех десантников; Поля удивилась – неужели они не объявились еще? Но потом подумала: в этой тайге не пропадешь, они, наверное, прибились к какому-нибудь отряду или обряду, к староверам таежного толка, у нас такая страна, что не пропадешь.

На катере по Амуру дошли они до Комсомольска, видели хибары первых строителей, превращенные в музей, оттуда отправились в Хабаровск и впервые поговорили с родней по телефону. Поля услышала, как Жанна писклявым от напряжения голосом сообщила о своих детсадовских успехах и обязала ее прийти к ним в сад. Так прямо и сказала: ты обязана! Это было ужасно. Их там, должно быть, все время заставляли что-то делать, и сама она, умная, ласковая девочка, все время была что-то должна, обязана. Но Толя Полю успокоил: конечно, придем. Она же тебя почти не видит, так пусть ты придешь, и она гордится.

Из Хабаровска поехали поездом в Москву, на каждой станции был митинг, и Толя говорил: ну, неделю ехать, куда годится! Через пять лет, а то и три, будем летать. И они ехали вдвоем в одном купе, и никто к ним не приставал, и он отоспался за всю Испанию, а она прижимала к груди его голову и все думала: неправда, его отнимут. И чем ближе было к Москве, тем сильней уверялась, что да, отнимут. А в Казани принесли Толе телеграмму, от которой он сначала покраснел, потом побелел, и Поля долго, до самой Москвы не понимала, в чем дело, а он молчал, и только на перроне, где его встречали друзья из Щелкова, узнала: сын у него родился, вот что. Таня Пороховникова родила ему сына. Богатыря. И Толя не знал, радоваться или печалиться, то есть он, конечно, радовался, ведь это был его сын! Но он все равно ничего не мог себе объяснить, тем более что, зная Таню, допускал всякое. Он понимал, что сын от него, но понимал и то, что до него могло быть всякое, да и в отлучке могло быть много интересного. И теперь среди всеобщего ликования, даже во время митинга, где товарищ Каганович говорил исключительно прекрасные слова, он был в полном недоумении, расстройстве чувств, в непонимании, что теперь делать и куда ехать. Ехать, по всему выходило, надо в родильный дом.