Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Отсюда уже можно было плясать: в «Знамени» нашли учетную карточку Огнева, в ней был новый адрес, но оттуда он переехал в отдельную квартиру близ Рогожской Заставы; в горсправке по адресу дали телефон, и через пару дней Корнилов уже просил к телефону Льва Матвеича, и дрожащий шамкающий голос, принадлежащий, судя по всему, дряхлому старику, хотя и ровеснику Канделаки, сказал ему «Слушаю».

– Я сын Петра Корнилова, вы, наверное, помните, журналист, «Известия». Я хочу с вами побеседовать по истокам космонавтики, для газеты…

Старик долго молчал.

– Приходите, – сказал он и назвал адрес, который Корнилов уже знал. И на следующее утро Корнилов туда отправился.

Встрече с Бровманом предшествовал странный, даже загадочный эпизод. Когда Корнилов подходил к дому на Рогожке – это была одноподъездная блочная башня в девять этажей, – в небольшом скверике, полном свежей зелени, внезапно, словно соткавшись из воздуха, перед ним нарисовался человек, которого, Корнилов мог в том поклясться, секунду назад там не было. Он проступил, как фотография в проявителе: только что на его месте были деревья, скамейка, куст какой-то, возможно, бузина – Корнилов хорошо разбирался в технике и плохо в природе, – но теперь это явно и отчетливо был человек, который как-то так слился с пейзажем, что обнаружить его не смог бы и самый придирчивый сыщик. Может, причиной тому была одежда странной расцветки, Корнилов никогда такой не видел: ветки, листья, наверняка охотничий камуфляж, но где же такой шьют, – а может, странная поза: он не шел, а словно пластался, двигался на полусогнутых ногах, стараясь так вписаться в пейзаж, чтобы ничем себя не выдать; да и лицо было зеленоватое, или показалось? Человек обратил на Корнилова живые светлые глаза, и очеркист увидел, что перед ним старик, хотя и чрезвычайно гибкий; он рассеянно скользнул взглядом по молодому, но уже известному автору и снова пропал, как не был, – сколько Корнилов ни вглядывался, он не мог его различить в десяти шагах.

– Однако, – сказал очеркист и поднялся на третий этаж.

Дверь открыла высокая женщина лет шестидесяти, вероятно, жена; провела его в единственную комнату, а сама ушла на кухню. Бровман в самом деле был очень дряхл; видно было, что к приезду гостя он тщательно побрился, но был в пижаме, зеленой в черную полоску, левая рука была полусогнута и дрожала, тряслась и голова. Он опирался на стул. На столе лежала толстая машинопись.

– Вот тут… все, – сказал Бровман, сильно волнуясь.

– Да зачем же вы беспокоились, я несколько вопросов… – засмущался Корнилов.

– Тут все, – продолжал старик, – я расшифровал записи, перепечатал из блокнотов. У меня дневники с тридцать третьего года. Я вас ждал. Я знал, что понадобится. Сейчас.

Ему нужна была пауза, он отпил холодного чаю.

– Я знал, что это все пропасть не должно, – заговорил Бровман, опустившись на кровать и правой рукой указав Корнилову на стул. – Я вас раньше ждал. Но после Гагарина мне уже ясно стало, что вы придете. Я настолько это знал, что не хотел звонить сам никому. Хотя помнят, наверное. Но мне хотелось, чтобы пришли. Я никогда не любил… навязываться. – И голова у него затряслась сильнее.

– Я думаю, вы сами еще напишете, – сказал Корнилов, желая утешить его.

– Я-то? – усмехнулся старик. – Я-то… да. Я это печатал, когда еще немного… мог. Машинку продали потом. Сейчас уж какое… Я сейчас, чтобы как-то тренировать ум, решаю только кроссворды. Но много слов, которые не знаю. Не уследишь.

– Я хотел спросить, – приступил Корнилов к заданию, – прежде всего, как вы думаете: почему погиб Волчак, нет ли каких-то обстоятельств, о которых не говорили?

– Искали тогда, – блекло ответил старик, – искали… Но это ведь не то что конструктивное… это не то, что в смазке что-то или опилки в двигателе, как они искали… Волчак погиб почему? Ну, потому, что он был Волчак… потому что герой… должен был погибнуть… Вы Гагарина сейчас берегите, а то Гагарин тоже погибнет. И еще бы, конечно, хотелось, чтобы Гагарин не захотел стать… Председателем Совета Министров…

Корнилов понял, что старик заговаривается.

– Это же, это же… – говорил Бровман, не глядя на него, смотря куда-то на книжные полки, где стояли в основном издания тридцатых годов, – это было такое время отличников. Они все были отличники, я их знал. А потом пришли троечники, ну и развалили все. На водородную бомбу их еще хватило, но это же еще бериевский задел. А сейчас… они же троечники. Вы посмотрите на него, – он явно имел в виду редакторского тестя, – он же говорить не может. Разве Сталин так говорил? А этот говорит, как баба базарная. И все у него такие, он себя окружает теми, кто еще глупей. Это всегда так.