Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Сциллард шел по темным промерзшим улицам, повторяя: «És jaj nekem, ha visszanézek». Впереди в двухэтажном деревянном доме горело полуподвальное окно. Ни в коем случае нельзя было проходить мимо него. Нет, в самом деле: горе мне, если я пройду мимо, меня увидят, ночной прохожий всегда странен, опасен. Но невероятная непредставимая воля, сильней его собственной, заставила его пройти мимо этого окна. Ему случалось испытывать иногда математические озарения, но не в работе над навязанными задачами, а тогда, когда он раздумывал над чем-нибудь совсем непрагматическим, над задачей о четырех красках, например, когда Сциллард вдруг понял, что для тора нужны будут шесть красок, а для шара почему-то достаточно четырех, но шар как раз не поддавался. И сейчас он почувствовал такое же озарение: математически надо было пройти именно мимо этого окна, маршрут вычерчивался только так, его привела сюда вся его жизнь, он и в Россию бежал только для того, чтобы пройти мимо этого окна, единственного светлого окна на темной улице. И он подошел и заглянул в это окно, а там жена его Вера мыла в тазике дочь его Иру.

Галлюцинация была слишком убедительна. Сциллард зачерпнул снег и потер лоб. Жена Вера продолжала мыть в тазике дочь Иру. Он узнал их сразу, хотя не видел три, больше – почти четыре года, Ирину фотографию жена один раз прислала, но и только. Нет, конечно, этого не могло быть, но вот Вера, что-то почувствовав, взглянула в окно, увидела его и отшатнулась. Она не видела его три, больше – почти четыре года. Но она любила его, она узнала его.

Этого не могло быть, но это было, и она метнулась к двери, и он кинулся ко входу в этот двухэтажный окраинный дом, и на крыльце она обняла его, а он спрашивал только: «Вера, как? Как, Вера?» Они вошли в полуподвальную комнату, Ира так и стояла в тазу, ничего не понимая. Сциллард боялся ее испугать, не мог подойти сразу, но Вера подвела его к ребенку, и так они стояли, вцепившись друг в друга, все трое: он с холодной улицы, сам холодный, Ирка в остывающей воде, Вера в незнакомом халате.

Они жили в Ленинграде, но невероятная сила, сила предчувствия, заставила Веру в июне поехать к сестре. Потому и не доходили его письма – город был в осаде, а она с Ирой сумела пристроиться к сестре и в октябре с ее предприятием выехать. Это можно было, все можно было сделать, если страстно хотеть дожить до встречи. Теперь Вера работала на заводе в трех улицах от него, а Сциллард не знал! Он гладил ее плечи, спину, руки, плакал неостановимо, и она смотрела на него словно ослепшими глазами, и он не понимал, как он, постаревший, отвратительный, только что ужасавшийся себе, мог быть для нее всем светом, всем счастьем. Ира – та вообще ничего не понимала, почти его не помнила. Но как, как? Как это могло случиться? Что за сила погнала его к этому окну? Ты ведь еще не знаешь, говорила Вера, наш дом разрушило бомбой, все умерли. Умер сосед Петр Алексеич, соседка Лизавета Никитична, сосед Илья Ильич, умер отец Лены, с которой играла Ира. Ира тоже заплакала. В городе умерли очень многие, почти все, кого мы знали. Еще до войны умер Фудель, ты помнишь Фуделя? Он все ворчал, а теперь умер. Умерла еще до войны Любовь Тимофеевна, у которой мы жили на даче. На фронте погиб муж сестры, Яша, бедный Яша, который ушел в московское ополчение, погибло почти все московское ополчение. Погиб Максим Федорович, ты помнишь, его взяли перед самой войной, и у жены не приняли передачу. Погибли Коленька и Сашка, помнишь, ты говорил, что они вырастут бандитами, а они не вырастут никогда. Умер уже здесь Григорий Петрович, с которым мы ехали, он был старый и совсем больной, умерла его жена через месяц после него. Умер инженер Горохов, с которым ты играл в шахматы. Умерли Смирнов и Щербатов из дома напротив, рыбаки, все ездили на Стрельну. Умер Антон Иванович, плотник, он сделал скамейку во дворе на Гатчинской. Умерли, все умерли, и никто никогда не скажет, зачем это было.

И они плакали беззвучно, ощупывая друг друга слепыми руками. Слезы текли, словно таял весь лед, намерзший в нем за это время. Ирочка была такая бледная, такая худая… Сциллард лег спать с женой впервые за три, больше – почти четыре года. А утром к ним постучала соседка и сказала: «Я все видела, чтобы духу его тут не было». Жена отвела его на завод, ведь это было в трех улицах от ее собственного завода, и сдала его удивленному прапорщику. Сциллард, сказал прапорщик, откуда это, куда ты делся? И чё ж ты пришел? И он засмеялся, а Сциллард улыбнулся. И вернулся в шарашку, и вышел только в сорок шестом, а жена его вернулась в Ленинград в сорок четвертом, но комнату получить не смогла и ютилась с Ирой в Москве у сестры. В пятьдесят шестом Сциллард реабилитировался и с семьей уехал в Будапешт, выпустил несколько учебников по топологии, а в архиве осталась рукопись воспоминаний «Записки счастливого человека».