Так образовалась уникальная команда – пятнадцать человек, которым нечего было терять. Их отбирали капитан Ладыгин, старпом Ефремов и парторг «Седова» гидрограф Латышев. Ладыгин расспросил всю команду без малейшего пристрастия – или, по крайней мере, скрывал его от себя самого: его интересовали уважительные причины для возвращения на землю. Только уважительные. К таковым относились: личная болезнь или крайний упадок сил (подтверждаемый доктором); обучение в вузе; тяжелая болезнь ближайших родственников. Но был нюанс.
Допустим, он слышал в голосе глухую безнадегу, даже если человек убедительно говорил, что уважительных причин у него нет. Возникали сомнения. Куковать во льдах с такими людьми предстояло ему, Ладыгину, и скучать со скучными не хотелось. Напротив, комсомолец Бугров, студент и художник, так подробно расписывал ему свое отставание в учебе, так страстно клялся, что мать больна и отец стареет, даже руки к груди прижимал, – видно было, что сил нет как ему хочется на землю, где иногда все-таки и травка зеленеет, и ласточка с весною. Видно было, что о любви он умалчивает, но есть и любовь. И Ладыгин не захотел его отпускать. Он даже намекнул Бугрову, что поможет вступить в партию: это будет первый прием кандидатом в непосредственной близости от полюса. Бугров подумал и сказал: но родители… После этих слов Ладыгину особенно захотелось его оставить, потому что если б Бугров сразу рявкнул: да! – тогда, конечно, неинтересно. Но Бугров настаивал, и Ладыгин дрогнул. Насчет остальных он более или менее угадал правильно, смутило его только, что к восьми седовцам Зеленцов добавил семерых совсем, кажется, зеленых: радиста с минимальным опытом, трех механиков, кока-одессита («Приезжайте в Одессу, и я покажу вам борщ!»), гидролога и электрика. «Ермак» ушел, и тут же посыпался крупный снег – под таким снегом однажды Ладыгин прощался навсегда с хорошей девушкой: ей не хотелось его отпускать, но она его не любила, и он это понимал. Он и тогда уже был такой, упертый: либо все, либо ничего.
И странное дело – когда впереди оказались как минимум полгода зимовки, все успокоились, будто именно такая жизнь – норма, а все остальное – приз, награда. Пожалуй, они были теперь на дне: севернее нансеновского «Фрама», легендарный дрейф которого служил им примером, в тех водах, где расстояние между меридианами хороший лыжник покроет за пару часов, в центре полярной зимы, при стойких минус двадцати, на корабле с намертво заклиненным рулем. Есть ли дно глубже этого? Только смерть. И это внушало гордость – именно это, а не телеграммы от правительства, исправно передаваемые ко всем праздникам.
Они и пребывали бы дальше в состоянии ровной и даже бодрой безнадежности, если б их не тревожили; но в Москве не оставляли надежды их вытащить, не совсем понятно почему. Возможно, жалели; возможно, люди с «Ермака», вернувшись на Большую землю, преувеличили трудности, с которыми сталкиваются седовцы, а может, казалось очень уж эффектно – в условиях полярной зимы отправить новый ледокол в такую небывалую даль. Так или иначе, «Сталин» к ним вышел и какое-то время они его ждали, но нашлись все же люди, реально представлявшие толщину льда у полюса, – и в трех днях пути от них ледокол повернул вспять. Тут расчет был ясен: «Сталин», который не смог вытащить своих, пришлось бы переименовывать; Ладыгин все понял и не роптал.
С конца ноября наступила спячка, хоть и весьма деятельная: никто не позволял себе думать о доме, патефон заводили редко, разговоров не вели, потому что обо всем переговорили. Несколько раз их чуть не раздавило. Свежему человеку представляется, что дрейф – медленное движение неподвижных ровных льдов; как бы не так! Торошение превращает эти льды в терки, в складчатые холмы, они идут волнами, встают дыбом, возникают ледовые цунами. Так в стране, где нет обычных примет земной жизни – разговоров, политики, газетных сенсаций, нет вообще всего, что считается приметой жизни: дождей, зелени, плодов земных, – происходят свои ледовые штормы; и внутри смерти случаются шквалы: в них даже можно найти своеобычную красоту. Когда спешно разгружали «Ермака», многое оставили на льду; переносить это на «Седова» пришлось аврально, ибо появились разводья, льдину с припасами отнесло чуть не на километр, а почти сразу после этого резко похолодало, пошли сжатия, в тридцати метрах от корабля остановился очередной ледовый вал, и впервые за полгода из-за авралов пропустили баню.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу