Маша Трауб - Плохая дочь

Кажется, я продолжала разговаривать сама с собой, точнее с мамой, когда ворвалась в больницу. Говорила, что она могла выбрать любой другой город, чтобы разбиться, поближе. Что теперь мне придется проводить за рулем шесть часов в день, и она как была, так и осталась эгоисткой. Неужели нельзя было рассчитать время на дорогу, расстояние? Умножить на мои нервы и часы. Разделить на детей, ее внуков, мужа, ее любимого зятя, и сократить дробь, где в числителе моя работа, а в знаменателе – работа моего мужа. После чего возвести в квадрат внучкины тренировки, соревнования и мои командировки. Чтобы наконец получить правильный ответ – в аварию надо попадать в другом месте, а лучше вообще не попадать хотя бы в ближайшие лет пять, на которые расписан наш семейный график!

Про то, как мама оказалась под Тверью, я обещала себе спросить позже, но вот до сих пор так и не решилась. Наверное, не хочу знать правду.

Тогда, в больнице, которая чудом держалась на фундаменте, я не узнала собственную мать.

– Посмотрите повнимательнее, – сказала старшая медсестра.

– Нет, не она, – решительно ответила я, отказываясь от родительницы. – Может, есть другая больница?

– Нет, всех сюда везут. И после аварии только эта женщина поступила. Вот ее документы.

Я смотрела на права, паспорт и все равно не могла признать в лежащей на кровати совершенно чужой мне женщине маму. Моя мама не могла так выглядеть, не имела права. Она должна была стоять у окна и курить, или скандалить с медсестрой, или, на худой конец, заигрывать с врачом. Она не имела права просто лежать и стонать. На ней была какая-то старая, застиранная ночнушка, явно больничная – под горло, безразмерная. Мама же никогда не выходила из дома без декольте. Она всегда была и остается женщиной-вамп: яркой, харизматичной, сводящей с ума и меня, и всех окружающих. Мама терпеть не может, когда ее жалеют или успокаивают. Ненавидит. Тут же начинает кричать, что не нуждается ни в жалости, ни в дурацких пустых заверениях, что все будет хорошо.

– Ну, ну, сейчас укольчик сделаем, и все хорошо будет, – сказала ласково медсестра и погладила маму по руке, когда та застонала. И мама откликнулась, успокоилась.

Я вышла из палаты и подошла к окну – мне хотелось отдышаться, удержать себя в здравом рассудке. Не могла сделать вдох и дернула раму окна. Почти вывалилась наполовину. О чем я в тот момент думала? О том, что мама все мое детство упорно вбивала мне в голову. Нельзя жаловаться – это никому не интересно. На вопрос «как ты себя чувствуешь?» ответ может быть только один – «прекрасно, спасибо». Нельзя плакать на людях. Вернись домой, убедись, что находишься в одиночестве, и хоть о раковину головой бейся. Но помни, что наутро придется вставать и приводить себя в порядок. Собирать по кускам, по ошметкам, склеивать. Нельзя обращаться за помощью – решай свои проблемы сама. Даже близким друзьям чужие проблемы не нужны. Своих полон рот. А вот посоветоваться стоит. Но решение всегда остается за тобой. Не можешь справиться с собственными эмоциями и держать себя в руках? Расклеилась? Извини, но это непозволительная роскошь и распущенность.

Я вернулась в палату, села на кровать и взяла маму за руку. Она открыла глаза, и знаете, что спросила? «Зачем ты приехала?»

Вот зачем она это делает? Она, видишь ли, не хотела меня беспокоить, поэтому вообще не хотела мне звонить и врачам запретила.

Врач говорил, что потребуется реабилитация, которая может занять много времени. Никто не скажет точно, сколько именно – неделю, месяц, год, всю оставшуюся жизнь. Медсестры поджимали губы и предсказывали, что мама не скоро встанет на ноги – поврежден позвоночник. Мама лежала и молчала. Ничего не хотела. Разрешала совершать над ней все манипуляции, хотя обычно спорила по поводу каждой капельницы. Где-то через пять дней, когда я уже не знала, каким образом вернуть ее к жизни, когда клятвенно пообещала, что она может делать все, что угодно – выходить замуж хоть в двадцать пятый раз, не отвечать на мои телефонные звонки, не реагировать на мольбы вести хотя бы относительно здоровый образ жизни, – я наконец ее узнала. Все это время мне казалось, что я ухаживаю за посторонней женщиной, с которой у меня нет ничего общего – ни шуток, ни воспоминаний, ни даже моего домашнего имени, которым она иногда меня называла в приступе нежности. Я для нее была кем-то вроде медсестры или старшей санитарки. Приходила, приносила, мыла, растирала, мазала, уносила, что-то бубнила.