Елизавета Дворецкая - Наследница Вещего Олега

У ворот стояла стража, подчиненная тудуну – в островерхих шлемах, в пластинчатых доспехах, с щитами и однолезвийными мечами на боку. Русы с любопытством разглядывали хазарский доспех: он прикрывал не только грудь, но и плечи, и бедра по бокам до колен. И тяжко же по такой жаре под железом и в шлеме с бармицей, закрывающей лицо до самых глаз!

– А щит-то слабоват у них, – Хавлиди наклонился к уху Хельги. – Вдаришь по нему раз – только доски полетят.

– Йо-отуна мать! – протянул рядом Скари, меряя взглядом высоту стены и башню над воротами. – Видал?

Хельги тоже осмотрел их и задумчиво присвистнул. Когда они вошли в гавань Самкрая, на взгляд с моря укрепления не казались такими уж грозными, но там и не было нужды: с той стороны город защищал неприступный обрывистый берег. Здесь же стена на каменном основании, из глиняных кирпичей, сероватых внизу и грязно-желтых – наверху, в пять-шесть раз превышала человеческий рост. Нижняя ее половина была укреплена каменной кладкой.

– Посмотрел бы я на тех орлов, которые стали бы это брать приступом! – К ним подошел Раннульв, рослый и плотный дан. В обрамлении островерхой хазарской шапки его круглое красное лицо выглядело забавно. – Это надо летать уметь.

– Тут и лестницы сделать не из чего, – добавил Бёрге, озираясь, будто надеялся все же увидеть хоть одно приличное дерево.

– И бревно для ворот пришлось бы с собой везти, – поддержал Ольвид.

Даны, уроженцы далекого Хейдабьюра, стояли возле возов, которые киевский купец Иегуда бар Ицхак нанял для переправки товара из гавани в город. Сам он вместе с Ханукой ушел к начальнику заставы, возле товара и охраны остался третий из киевских жидинов – Синай, самый молодой.

– Не знаешь ли ты, этот город был взят приступом? – обратился к нему Хельги по-славянски, ибо это был единственный язык, на котором киевские хазары и русы могли общаться между собой.

К этому времени Хельги Красный провел на Руси уже полтора года и мог изложить почти любую свою мысль. Особенно легко он запоминал слова, разговаривая с Пестрянкой.

– Нет, сколько мне ведомо, ни разу этот прекрасный город не подвергался разорению, – покачал головой Синай. – В нем живут люди разной веры, – сыны Израиля, люди Христа, идолопоклонники, – но Бог хранит от напастей их всех.

– И каждый думает, что это заслуга его собственного бога! – засмеялся Раннульв.

– Эй, отойди! – Мангуш схватил его за плечо.

К воротам мимо русов шествовала вереница верблюдов, но за общим шумом, разноголосым криком, ревом и блеянием они не расслышали их приближения. Многие, особенно даны, впервые видевшие этих животных, смотрели во все глаза.

– Лошадь – не лошадь, медведь – не медведь… – бормотал Ольвид. – А они не кусаются?

– Они плюются и лягаются, – просветил его Мангуш, не раз видевший верблюдов. – А когда у них гон – могут затоптать насмерть. И еще терпеть не могут лошадей. Их стараются не подпускать близко друг к другу, а то начнется драка, и плохо будет тому, кто под горячее копыто попадет!

Пестрянка сидела на возу, среди мешков со шкурками. За это время она набралась от Хельги достаточно слов северного языка, чтобы понимать разговоры хирдманов. Раньше, пока жила в Варягино и часто виделась с родней из Чернобудово, она говорила и думала, что русь – это «они», то есть Торлейв и прочие родичи со стороны мужа. Но теперь Пестрянка, когда никакой иной стороны у нее не осталось (дед Чернобуд, пожалуй, только плюнул бы в сторону внучки, которая сменила мужа на его же брата), а семьей стал «хирд», поневоле стала думать, что русь – это «вэр». То есть «мы».

От солнца и любопытных взглядов она почти целиком укуталась в греческий мафорий – большое покрывало из тонкой некрашеной шерсти, купленное в Таврии, но тем не менее все проходящие таращили на нее глаза. Видно было: эта женщина не из здешних, но и на пленницу, доставленную для продажи, она не походила. Как многие жены русов, Пестрянка теперь носила варяжское платье с наплечными застежками, в то время как здешние хазарки одевались в широкие льняные рубахи до колен. Конечно, Пестрянка не собиралась наряжаться в этакий мешок, но пряталась под мафорий, стараясь поменьше привлекать внимание.

Сама она тоже рассматривала городские стены сквозь щель между краями покрывала.

До чего же непохож этот край на ее родные места! После выхода из устья Днепра три недели они шли по морю, огибая Таврию. Волны – то голубые, то зеленоватые, – сверкали под жарким солнцем так, что было больно глазам. Днем ветры дули с моря на сушу, а ночью – наоборот; на удалении в пять поприщ от берега корабль мог идти под парусом хоть круглые сутки. Как обычно летом, погода стояла довольно ясная, бури не случилось ни разу, и весь путь занял меньше месяца. Но и эти недели для Пестрянки растянулись на годы – настолько жизнь на скутаре между морем и скалами отличалась от того, к чему она привыкла, и даже от перехода вниз по Днепру, где все же ночевали каждый раз в шатре на суше.