Светлана Нечай - Огненный палец

Против этой тирады Кочет ничего не возразил. Отрекаются от мира не столько в жертву Богу, но из глубинного чувства ненужности себя в мире. К христианству предызбраны отсутствием настоящего интереса к жизни. Кочет думал, что пора спать и девушку следовало бы положить на диван, а самому лечь на печку. Но за стеной шар, как объяснить. Вдруг исчез? — с внезапной надеждой вскочил. Шар еще уменьшился и располагался теперь как раз на диване. Кочет решительно прикрыл за собой дверь. Попробовал спихнуть, как пса. Получилось, но он тут же взлетел, завис над диваном и плавно приземлился на прежнее место. Кочету пришло в голову засунуть пришельца под стол. Шар входил туго, скрежетал столешницей, но после многих усилий Кочету удалось задуманное. Едва перевел дух, как стол вместе с шаром поднялся в воздух. Брякнулись на пол книги и будильник. Шар направился к дивану. Настойчивость удивила Кочета, и прозевал миг, когда стол, оставшись без опоры, опрокинулся. На шум прибежала Люда. Вдвоем подняли стол, и Кочет безнадежно махнул рукой на шар:

— Появился здесь недавно. Не знаю, откуда, почему.

— Так изображают летающие тарелки, правда? — удивилась Люда. — Он живой?

— Всё вокруг кишит демонами, — пробормотал Кочет, — откуда же неживое?

Люде, познавшей мир как прибой божества, это было понятно. Когда одергивают себя, что душа, строго говоря, не в теле, а в отношении к телу, тем доказывают вездесущность существ. Некий икс проецируется в некоем мире в виде шара — этого достаточно для неадекватной активности.

— Его можно потрогать?

— Сколько угодно, — отозвался Кочет.

Люда протянула руку, и прозвучал оглушительный взрыв. Разом вспыхнули занавески, постельное белье. Кочет, сначала опешивший, приволок из кухни флягу с водой и залил начавшийся пожар. Люда удивленно сообщила:

— У меня что-то с рукой.

Палец безобразно распух и почернел. Кочет приложил какой-то мази и замотал бинтом.

— Энергетическое поражение, — предположил. — Надеюсь, шарик не был радиоактивен.

Во время суматохи шар преспокойно лежал на шкафу, еще более сжавшийся. Никто его не заметил. Диван был безнадежно мокр. Кочет, не церемонясь более, предложил лезть обоим на печку.

— Есть у тебя родные, кроме брата? — поинтересовался он.

Люда с готовностью назвала город, где оставила родителей.

— Я знаю, что не увижу их более, — прибавила почти с болью. — В детстве не могла оторваться от врубелевской «Царевны-Лебеди». Такой в ней безнадежно прощальный поворот к людям в виду уже зажегшего огни и ожидающего Чертога. Теперь, через много лет, иногда ощущаю себя такой Царевной, чьи выросшие крылья не допустят ее обратно к людям, а сердце еще не имеет мужества принять предстоящее.

Люда многое хотела бы сказать Кочету, но все слова казались то угрожающи, то жалки. Несказанное мягко обступало ее, удаляя от людей. С высоты безмолвия жизнь была эпизодом, и оттенки вроде болезни и бодрости, дружбы и бездомности терялись из виду и уже не меняли смысла, заключенного в судьбе, которая вся — возвращение. Когда много смотришь внутрь сердца, начинаешь различать окружающие его, как волны, побуждения. Еще немного — и понимаешь разницу между «я сделал» — и «за меня совершил Бог», и понимаешь вполне свою беспомощность и бесконечность льющейся благодати. Лишь тогда, когда откажешься от собственной воли и жизни, ангелы понесут тебя на руках, да не преткнешься.

Кочету трудно давалось пробуждение. Медлил в вязких водах сна, в бесконечных его извиняющихся бормотаниях. Когда спрыгнул с печки, Люда ждала с рюкзаком на коленях, готовая к уходу. Кочет был медлителен, но тверд в правилах гостеприимства. Заставил ее позавтракать, настоял на повторном осмотре руки. Когда снял бинт, оба поразились. Палец сиял огнем, напоминая расплавленный металл и замороженное пламя.

— Совсем не болит, — заверила Люда и решительно спрятала руку в карман:

— Не надо больше перевязывать.

Кочет бросился к гардеробу, нашел кое-какую одежду жены. Боясь отказа, сунул Люде в рюкзак:

— Продашь. Обменяешь. Твое дело.

Наконец, проводил до ворот, с неловкой лаской коснулся губами ее виска. Прищурившись, Люда быстро перекрестила его. Когда Кочет снова выглянул в окно, белая шаль в последний раз мелькнула уже около леса.

Тысячекратно в день был Кочет охвачен стыдом, ибо в Люде узнал соперничающее себе начало, ту природную предрасположенность к добру и ту невозмутимую ясность, которых он, Сальери святости, достигал лишь сверхчеловеческими усилиями. Порыв его был: прочь от человечности, — ибо не прощал людям слабости. Но и пред Богом не готов был пасть ниц. Лелеял смутную мечту о сверхчеловеке, но реальность не выдерживала такой высоты образ, и ему оставался один шанс: построить Антропоса из себя самого. Упорная и унылая работа зодчего души отнимала у Кочета все силы, а внешне ее плоды выражались в убийственно-улыбчивой атмосфере совместного с женой бытия, прерываемого периодически гневом последней. Кочет оставался блаженно-потусторонен, со всем согласен, всему потакающ. Он был бы в семье удобен, примешивайся к добродетелям его житейская смекалка или хотя бы бесхитростный интерес к обыденному. Но взыскуемое совершенство не ограничивалось бесстрастием, а требовало крайнего отречения от всего человеческого. Умиротворенность Кочета не приносила мира ближним. Видимо, практика умерщвления плоти рекомендуется на условиях уединения не только в целях удобоспоспешествования аскета, но и как элементарная мера предосторожности в отношении рядовых мирян, прозревал Кочет. Христианство всегда начинается с отчаяния. Как часто ему казалось невозможным даже приподнять голову, не то чтобы парить. Жизнь, ложащаяся гнетом на душу, требует преодоления, осуществляемого столь странной перегонкой страдания в блаженство. Речь тонко различает эти два понятия. Если счастье — манящая надежда для многих, то блаженство — лишь для блаженных, и только оно им. Блаженство даруемо щедро, поверх всех страданий, и лишь оно — тайная теодицея, имеемая в виду всеми знающими.