Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Но Соокаск обращает свои «почему» к парторгу Руутхольму, к товарищам по истребительному батальону, он воюет, сражается рядом с ними. Саулюс же просто захвачен разношерстным потоком беженцев и вопрошает самого себя, пробивается к истине в одиночку: «Мне нужно, чтобы все было ясно. До конца». За этим горячим юношеским максимализмом, конечно же, кроется тоска по утраченной четкости понятий. И вместе с тем душевный кризис побуждает к самостоятельности анализа, к поиску надежных ориентиров.

Неистовый разгул стихии, сумятица отступления, казалось бы, подтверждают слова перепуганного инструктора Микаса Роюса о том, что «перед лицом этих титанических катаклизмов человечества какая-то отдельная человеческая личность…». Туманная недоговорка скрывает тут философию, оправдывающую шкурный расчет, готовность уклониться от борьбы. Недаром Микас Роюс допускает для себя возможность капитуляции, дезертирства. Для Саулюса такой альтернативы не существует. Даже в мыслях, даже в подсознании. Психологические потрясения, разрушившие привычные схемы, не затронули существа убеждений героя, его идеалы. И аргументами, опровергающими проповедь Роюса, становятся в романе судьбы и поступки людей. Это и моральная бескомпромиссность Костаса, и мужество Вильмы Густайте, которая вопреки ее немецкому происхождению упрямо добивалась призыва в Красную Армию, и душевная щедрость русской женщины Полины Осиповны, и самоотверженность солдат, шедших под пули. Из своей беженской одиссеи Саулюс выносит ощущение неоплатного долга перед теми, кто погибал в первых сражениях, чтобы другие могли уцелеть. Долга непосредственного, личного: война идет «за меня! За меня пал тот боец на Немане, за меня едет сражаться усатый старшина… Они едут сражаться, а я…»

А. Бучис в своей книге «Роман и современность» точно заметил, что «на протяжении всего повествования активный в своем развитии характер остается пассивным в своем действенном проявлении». Что ж, с такой оценкой нельзя не согласиться. Действительно, Саулюс Юозайтис — натура искренняя, импульсивная, тонко чувствующая. Но выступает он все-таки по преимуществу в роли наблюдателя, комментатора, придирчивого аналитика. Особенно в тех главах, которые рисуют будни эвакуации, жизнь лесного поселка, строительство дороги. Недаром исповедальное начало звучит здесь более приглушенно. Внимание героя как бы переключается на других людей, на перипетии быта, на производственные подробности, на внешний фон вообще. И тогда опять возникают черты традиционного, разветвленного по коллизиям, многофигурного романа. Они по-своему интересны, образы Костаса, Игнаса, латышей, Полины Осиповны, вороватого бригадира Григорьева. Однако портреты эти все же эскизны, лишены подлинной проблемной весомости.

Тем не менее само развитие характера, пусть и не столь отчетливое, как прежде, продолжается. Герой А. Беляускаса учится зорче различать добро и зло, истину и фальшь, бескорыстие и приспособленчество, старается разгадать мотивы поведения Вильмы, инструктора Роюса. И постепенно накапливающийся опыт изменяет отношение юноши к самому себе. Исчезает претензия на избранность, исключительность: «Я не провидец. Я простой паренек из предместья. Заурядный. Совсем простой и совсем заурядный, хотя еще недавно мечтал о месте репортера молодежной газеты». Но вместе с тем возрастает и требовательность, взыскательность к самому себе, разжигающая внутренний конфликт. Конфликт, связанный с поиском своего места в жизни, во всенародной схватке с фашизмом. И строгий счет совести вынуждает Саулюса признать, что до сих пор он лишь плыл по течению событий, что его долг перед людьми, перед страной отнюдь не выполнен: «Я, глупый мальчишка из предместья, подражавший взрослым, умным людям, я, притворявшийся, будто разбираюсь в людях и войне… я ведь не просто чего-то не сделал, как думал до сих пор, я ничего не сделал; я жил кашей Полины Осиповны, русским хлебом, я не знаю даже своего настоящего места в этой войне… Я был подавлен? Да. Был растерян? Да. Но я был слишком спокоен. Я не имел права быть таким спокойным».

И самоосуждение влечет молодого литовца от патетической риторики к действию, к поступку, от разговоров о подвиге — к решению во что бы то ни стало пробиваться на фронт. Вслед за Вильмой, за своими товарищами.

Повествование от первого лица заметно изменило поэтику прозы А. Беляускаса. Но художественная структура романа «Мы еще встретимся, Вильма», так сказать, переходна. Здесь сохраняются и событийность, и сюжетная последовательность, и достаточно широкий объективный фон. И в то же время гораздо отчетливее, чем прежде, зазвучала исповедь героя. Исповедь, которая принесла с собой лирическую взволнованность и психологическую напряженность исследования.