Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Он перестал звонить и несколько минут выжидал, вдруг услышит шаги (столько времени он терзал звонок, и глухой бы проснулся), но там, за дверью, было до того неприветливо тихо, будто он, Йонис Грикштас, все еще находился там; ее нет? Где же ей еще быть, как не дома? Сейчас? Среди ночи?

Стало не по себе. Он еще несколько раз нажал на кнопку звонка, хотя не слишком надеялся, что откроют, потом — уже машинально — толкнул дверь. И — о, чудо — дверь открылась, едва лишь он надавил на прохладный чугунный шар, прибитый вместо ручки, он чуть было не упал в коридоре; повеяло Метой. Именно ею, как тогда, осенью, когда она вошла со свечой, отбрасывающей зеленоватые отсветы, и встала у дивана; когда она видела меня голым; он протянул руку, отыскивая выключатель, но вдруг отдернул пальцы от стены, точно его ударило током; и скорчился в три погибели, услышав голос Меты, плывущий откуда-то издалека — из детства; он толкнул дверь…

— Мета! — чуть не заорал он во весь голос, бегом вбегая в комнату, где по-прежнему стоял тот пестрый диван, на котором он лежал тогда, разговаривая с Ийей. — Я здесь, Мета, я пришел… И если ты хочешь, Мета, мы уже навсегда… Пора! Я люблю тебя, Мета! Мета, я тебя люблю, хотя…

И вдруг он встал на пороге, словно ослепленный, простертые вперед руки бессильно упали: Мета была не одна. Кутаясь все в тот же тонкий, светло-зеленый шелковый халат — словно в струи тумана, — она стояла спиной к стене и смотрела на столик, где, как и когда-то давно, теплились две-три свечи; здесь же, сцепив на столе руки, потупившись, сидел Казис Даубарас; они не сразу увидели Ауримаса. И даже когда увидели, ничуть не растерялись, словно так и должно было быть, словно все заранее было предусмотрено в этом романе: стоик. Тот же самый маленький, взъерошенный, встревоженный ночной темнотою стоик с Крантялиса снова маячил на пороге. Но он был стоик и улыбался — даже истекая кровью, даже чувствуя, как глаза застилает туманом; прищурившись и глуповато осклабившись, глядел он на них — на Казиса и Мету, двоих голубков, воркующих о делах, известных им одним: помогай им бог!

Это сон, сказка, это наваждение, Ауримас, — шептало что-то внутри. Наваждение? Казис Даубарас — наваждение? И Мета у стены, и он, стоик с Крантялиса, после стольких лет снова перешагнувший порог ее дома и… Он даже глянул на раздвижную дверь за спиной у Даубараса, как и когда-то, в надежде увидеть там Грикштаса — на том кожаном топчане. Не было Грикштаса; нет, не наваждение; Грикштаса, мил человек, нету, его никогда не будет, — только ты, Даубарас да Мета — все та же троица; снова троица; он, Мета и Даубарас — студент Казис Даубарас — представитель Даубарас, вновь очутившийся здесь, у Меты, и вновь, быть может…

И тут Ауримас осознал все отчаяние своего положения.

— Мета, — сказал он сквозь зубы, пытаясь не глядеть на Даубараса. А может, это говорил кто-то другой — прежний Ауримас; стоик. — М-мета… — повторил он, с ужасом чувствуя, что заикается — как и тогда, в детстве, — от испуга или волнения; и снова он увидел Яську, Юзьку и Ваську — там, на горе; и ночь, и непонятной, дикой яростью горящие глаза; поддай дай дай — вдруг расслышал он; дай; за то самое; за красивые глаза, балда. — М-ме-та… Я п-при-нес т-тебе…

— Ты тут?!

— Да, тут, — ответил кто-то, и снова Ауримас не понял, кто; может, он, а может, кто-то другой. — Да, тут. Я принес тебе письмо. От Даубараса. От Казиса Даубараса. Вот.

Чуть ли не рывком рванул из-за пазухи потертый конверт и протянул его Мете. Она хотела было взять письмо, но вдруг закрыла лицо руками и резко отвернулась… Скрипнул стул рядом со столиком…

Дурак дурак дурак! — застучало сердце, словно вдогонку письму, которое он прямо кинул Мете под ноги; что ты наделал, дурак… Хо-хо! Свинья ты неумытая! — раздался голос — словно молния в ночи, Ауримас даже не задумался — чей именно. Хо-хо! Тебя, братец, надо бы и не так еще… а прямо как какого-нибудь… с позволения сказать… самого мелкотравчатого… Слова ножами вонзались в сердце, кидались, как огонь на керосин, но сожалеть и то уже было поздно; и смеяться, и досадовать, и, разумеется, объясняться из-за чего-либо с Даубарасом; он только скрипнул зубами, сжал кулаки (ногти больно впились в ладони) и, резко повернувшись, в панике выскочил наружу; его настиг гулкий звук захлопнувшейся двери — — — — — — — — — — — — — — — — — —