Томми Байер - Аквариум

Джун. Уснешь?

Барри. Выпив бутылку вина, наверное, усну.

Джун. Я на связи. Если что — пиши.

Барри. Спасибо.

Кто-то из могильщиков прочел «Отче наш». И все. Поверх простого гроба лежали три букета цветов. Я не догадался принести цветы. Гроб опустили в яму. Один из могильщиков кивнул мне, показывая глазами на лопату, лежавшую возле кучи земли у самой ямы. Я взял лопату и бросил на гроб немного земли. Там оказался камешек, который громко стукнул о древесину.

Кроме трех женщин — коллег по работе или соседок — и меня, здесь присутствовала и Лассер-Бандини. Я передал ей лопату, и она тоже набросала немного земли на гроб. В глазах у нее стояли слезы. Я взял лопату у Лассер-Бандини из рук и снова положил возле кучи. Она закрыла лицо руками.

Четверо мужчин, несших гроб, едва заметно кивнули, не понимая, должны ли они пожать нам руки, но, не получив никакого приглашения, пошли прочь по направлению к часовне.

— Я надеялась утешить вас, — произнесла Лассер-Бандини.

Мне захотелось обнять ее за плечи, но меня это только еще сильнее расстроило. Она не отреагировала. И все же я не убрал руку, некоторое время мы так и стояли, потом она принялась копаться в своей сумочке в поисках платка. Две из трех женщин, пришедших к могиле, повернулись и пошли к выходу. Третья украдкой перекрестилась и с любопытством оглянулась, прежде чем последовать за подругами.

— Спасибо, что его не притащили, — проговорил я.

— Со вчерашнего дня он лежит в психиатрической больнице. Это его доконало.

Я не сказал того, что собирался: «Мне не жаль его». Она поняла, о чем я думаю. Бросила на меня быстрый взгляд, комкая в руке мокрый бумажный платок, словно потом собиралась его разгладить и использовать еще раз.

— Не знаю, что и сказать, — произнес я.

Она провела ладонями по лицу, вискам, волосам и снова посмотрела на меня.

— У каждого свой путь, — произнесла она.

Я протянул ей руку, она крепко, жестко пожала ее, потом направилась к выходу.

Я поднял лопату с земли и стал засыпать могилу. Пока гроб не скрылся. Никто мне не мешал.

В Ульме я повернул к югу и остановился, только миновав перевал Бреннер, [60] Бреннер — горный перевал в Альпах, на границе Австрии и Италии. чтобы заправиться и выпить кофе. К сожалению, я не мог мчаться — допустимая скорость не могла превышать ста тридцати километров в час, а у меня не было ни времени, ни желания объясняться с полицией. Так я доехал до Пармы.

Если я собираюсь убить Калима, то, наверное, стоит поупражняться и для начала избавить мир от негодяя Шпрангера. Гуляя по городу, я думал о чем-то подобном, но не совсем всерьез. Незнакомый мне черноволосый мужчина в инвалидной коляске и белобрысый юнец, которого я ни с того ни с сего сталкиваю с крыши, странным образом соединились в моем воображении, породив ощущение, что в таком поступке не будет ничего дурного. Потом я поел и опять выпил целую бутылку.

В течение ближайших десяти лет я не пророню ни одной слезинки. Запас слез иссяк. Похоже, в последние полгода из меня вылились все слезы, которые следовало сохранить на будущее. С меня довольно. Я только ухмыльнулся, когда на подъезде к Флоренции пришлось изо всех сил врезать по тормозам, потому что бешено мчащийся грузовик с прицепом не вписался в поворот и едва не раздавил меня в лепешку.

Каждый раз, когда я думал о Шейри, в моей голове одновременно возникали образы Шейри, Джун и Аннергет. Будто все три жили во мне, плавно перетекая друг в друга. С Шейри я бы непременно пошел в бутик «Армани», где она с радостными возгласами ринулась бы покупать все ей понравившееся. Джун в Нью-Йорке тоже носила вещи от «Армани» — так она писала. Шейри могла послать открытку матери, а Аннергет снова приехать во Флоренцию. Шейри спала бы со мной. Но я видел только Джун, сидящую на столе и лихорадочно двигающую рукой между ног… Аннергет считала меня особенным… мы стали бы с ней друзьями… я никогда бы не обманул Шейри… Джун врала мне… Все эти мысли роились в моей голове, постепенно вытесняя друг друга. Как в фильме, где один план постоянно сменяется следующим.

В комнате был балкон. В ванной куски «позолоты» отслаивались от водопроводного крана, но вид из окна открывался грандиозный. Слева — через Понте-Веккьо на пьяццале Микеланджело, справа — на реку Арно до самого горизонта. Интересно, чего бы захотелось сейчас Шейри?

Я попытался представить, что показываю ей места, которые сам люблю, и как она это воспринимает. Но после Жардино-ди-Боболи, собора и художественного салона, я понял, что все это чушь. Символический детский бред. Шейри мертва, и ее нет со мной во Флоренции. А я даже не могу сконцентрироваться на ее образе, отделить его от других, думая одновременно о ней, о ее матери и о Джун. И еще — о Калиме и Шпрангере, о Матиасе и толстом детективе. Обо всем без разбору — смутно, путано: вереницы образов, звуков, мыслей и чувств крутятся у меня в мозгу. Придется смириться с тем, что я здесь один, иначе лучше сразу отправляться домой.