Томми Байер - Аквариум

Прислав сообщение по электронной почте, Карел напомнил мне о нашей договоренности — я обещал заглянуть к нему в клуб. Он должен был заехать за мной завтра в одиннадцать.

Когда зазвонил телефон, я убавил до минимума громкость автоответчика и стер сообщение сразу, как только закончилась запись. Потом положил трубку и отключил звонок.

Хотя это может показаться странным, но у меня никогда не было мобильного телефона. В студии он бы мне только мешал: и без того у всех остальных из карманов и сумок постоянно звучала дурацкая музыка — особенно у этих господ из фирм, выпускающих пластинки. Впрочем, они и так самые неприятные для нас посетители. Бывали, конечно, исключения. Но редко. А кроме дома и студии, я нигде не бывал. Лишь несколько дней назад я вдруг ощутил, что Берлин превратился вдруг в совершенно новый город. Исчезла Стена, он стал вдвое больше, чем прежде, оброс промышленным поясом, зеленой зоной, озерами. И все это прошло как-то мимо меня. То есть я знал об изменениях, слушая, хоть и нечасто, новости или просматривая «Шпигель», — так мной, кстати, сегодня и не раскрытый, но своими глазами не видел. В Берлине я жил уже так давно, что он стал мне безразличен. Пусть туристы и гости столицы восхищаются его новым обликом — мне это неинтересно.

Я сам лишь переползал из одной норы в другую: из студии в свою квартиру и обратно. С непредвиденной остановкой в Тюбингене и в клинике «Шарите».

Джун уже спала. После того как мы пожелали друг другу спокойной ночи, я просто сидел и печатал. Зазвонил телефон. Я встал и вдруг подумал, что ни разу за целый день не посмотрел на окна других жильцов дома напротив. С некоторых пор мой взгляд двигался только по горизонтали, не отклоняясь вниз, чтобы узнать, как дела у итальянцев, у «спортсмена» или что происходит в осиротевшей квартире старой дамы.

Во всех окнах было темно. Правда, в самом низу, у привратника, мигал бледный синеватый свет, то ярче, то слабее освещая сумерки вокруг. Как обычно, он сидел перед телевизором.

Еще не открывая глаз, я услышал, как госпожа Плетская повернула ключ в замке, хотя она изо всех сил старалась не шуметь. Попытался снова уснуть, но почувствовал, что хочу есть, и встал. Спал я на этот раз без сновидений.

Так как дома я был не один, смотреть в ее окна в открытую не решился и лишь коротко глянул через дорогу, сделав вид, что потягиваюсь и зеваю. Джун читала за завтраком.

Пока госпожа Плетская возилась в квартире, я не стал садиться за компьютер — не хотел ей мешать, поэтому побрился, принял душ и, прихватив с собой «Шпигель», вышел из дома. Ничего, к одиннадцати вернусь и подожду Карела внизу.

Меня встретило ясное солнечное майское утро. Голубое небо, солнце, легкий ветерок, усиливавшийся на перекрестках, и повсюду веселые лица горожан — что вообще-то редкость в нашем городе. Сегодня могло даже показаться, что берлинцы — очаровательные люди. Мне было жаль Джун. Надо хоть иногда выходить на улицу. Посмотреть на деревья, послушать птиц или погладить собаку. Но я не стану ей этого предлагать. Не хочет, и ладно. Хотя мне, конечно, о ее желаниях ничего не известно. Джун ведь вполне устраивает, что я остаюсь невидимкой.

Проехав несколько станций в метро, я вышел на «Аденауэрплац» и решил посидеть в кафе. Заказав капуччино с круассанами, откинулся на спинку стула и уставился на свое отражение. Человек в оконном стекле выглядел довольным жизнью яппи. Неужели это я?

Никаким яппи я, разумеется, не был, тем более что само понятие давно устарело. Скорее, молодой пенсионер с привычками денди. А вот довольным жизнью и вправду выглядел. Я и в самом деле наслаждался теплотой солнечных лучей, болтовней, суетой, царящей вокруг. И еще тем, что не нужно идти на работу.

Похоже, настойчивость, с которой в мою жизнь пытались в последнее время вторгнуться извне: сначала Матиас, а потом дама с двойной фамилией, — пробила-таки брешь в моей осадной крепости. Или во мне самом что-то сдвинулось, — только я больше не хотел оставаться в стороне от внешнего мира. Возможно, глядя на Джун, я понял, каково это — быть прикованным к месту, и опять стал ценить свободу, отвергаемую мной до сих пор. Я даже вдруг совершил поступок, который еще вчера мне показался бы немыслимым, — окликнул проходившего мимо знакомого музыканта и помахал ему рукой. Он подсел к моему столику, пришлось с ним поговорить. Я тут же пожалел о собственной глупости: ощущение довольства жизнью исчезло, а вместе с ним — способность наслаждаться окружающим миром и желание вернуться в него.