Моник Швиттер - Двенадцать раз про любовь

Только что позвонили мои малыши. Сами бы они номер не набрали, видимо, муж им помог и стоит рядом.

– Ты приедешь? – спрашивает маленький малыш.

– Надо спросить когда. Когда ты приедешь! – кричит большой малыш.

– Ты приедешь? – снова спрашивает маленький малыш.

– Когда, когда! – кричит старший брат.

– Да, я приеду, – отвечаю я, – теперь я приеду. Теперь же.

На поезде ехать дорого. Билет сюда стоил столько же, сколько я в месяц трачу на продукты. Может, попробовать автостопом, как в юности? Через два часа стемнеет. В сумерках, на автобане, с собакой – кто нас возьмет? Мы хороши только при дневном свете. В сумерках нас можно принять за грязных завшивевших бродяг. А вот при дневном свете сразу видно, какие мы ухоженные, вежливые и интересные. При дневном свете нас каждый захочет взять с собой. Но я не могу ждать до завтра. Я начинаю искать, может, удастся пристроиться попутчиком. Молодой человек – он сегодня ночью едет в Гамбург, чтобы устроить вечеринку , – сначала отказывается, но потом соглашается. «Нет, собаки исключены, с собакой ни за что». Через четверть часа он передумал: «Ладно, хорошо, давай с собакой». Мы договариваемся встретиться в семь у заправки на Хольштрассе у Европейского моста.

Итак, поездку я организовала. Что ты на это скажешь, братишка? Я возвращаюсь! Мой взгляд падает на единственный золотой шарик – Симон повесил его над кухонным столом в знак Рождества. И вот он висит, прикрепленный к потолку нейлоновой ниткой, вырванный из контекста, круглый и бессмысленный. Пару раз, вставая из-за стола, я уже задевала его головой. Теперь в шарике отражается мое лицо в черных и золотых тонах: рот, ноздри, глаза, брови – а между ними, вертикально, глубокая морщина.

Ты обнаружил эту морщину, когда мне было двенадцать; стоял ясный зимний день, мы сидели друг напротив друга в кабинке подъемника, я зажмурила глаза, ослепленная солнцем и снегом. «Что у тебя там такое?» – испуганно спросил ты.

Я удивилась, и складка исчезла. Ты рассмеялся. «Было похоже на порез».

Складка отражается в шарике, она врезалась в мое лицо уже навсегда, больше не исчезает, даже если я не хмурюсь, задумавшись, и солнце не бьет в глаза.

Что ты сказал, тебе это нравится? Это ты о моей морщине на лбу? Вряд ли. Или о том вопросе, который я уже почти забыла?

Ты молчишь. Придется отвечать самой.

А что, если сделать так: я прямо здесь и сейчас сочиню счастливый конец – для нас, для меня и моего мужа, а потом отправлюсь домой и претворю это в жизнь. Филипп любит повторять: «Составь план, и тогда все получится. Все можно осуществить, если знаешь, чего хочешь». Хеппи-энд по заказу. Мой текст близится к финалу, меня знобит, я дрожу от возбуждения, кутаюсь в одеяло Симона, но толку ноль, я сижу за кухонным столом, рука трясется, ручка вибрирует.

В голове – пусто. Как сочинить счастливый конец – не знаю. Разве только под псевдонимом Филлис Планк – если забыть о себе, если вжиться в мужа и усвоить его уверенность (с превеликим удовольствием отдам взамен свои сомнения!). А что, попробовать стоит. Однажды мне приснилось, что у меня нижняя половина тела – от мужа. От талии и до пяток я была им и смотрела вниз на его ступни. Кровь дико пульсировала в моих ногах, в моей заднице и – о боже! – в моем члене, это был такой мощный, такой живой, такой бурный поток, что я желала лишь одного – пусть так будет всегда. Пусть я с той же интенсивностью, с какой я была им, буду самой собой. Удивляясь и напирая. Поражаясь и требуя. Не знаю почему, но мне хочется сделать семейное фото, сразу же, как приеду домой. При помощи автоспуска, чтобы всем вместе. Кому-то придется бежать, только не мне.

Я кладу фотографию сыновей в ванной и открытку с Христофором в сумку. Больше багажа у меня нет. Застегиваю молнию. И думаю на диалекте: «Я люблю тебя».

После твоей смерти мне пришлось уехать. Через три недели предстояло сдавать экзамен в Театральную академию в Зальцбурге. Я была не в состоянии ничего выразить и тем более ничего сыграть, но меня все равно приняли, до сих пор не понимаю как. А летом нужно было зарабатывать деньги. Я устроилась в столовую Управления дорожного движения. Петру было не до меня – его не интересовала ни моя утрата, ни мой предстоящий отъезд. Он сам сбежал – уехал к брату в Канаду. Думаю, Петр тогда не раз спасался бегством. Сначала с Катрин, потом в Канаду. Хотел ускользнуть от беды. Сегодня мне кажется странным, что тогда он все же последовал за мной в Зальцбург, мне кажется странным, что именно я положила конец нашим отношениям.