Ольга Славникова - Прыжок в длину

Тем не менее девчонка оказалась добрая, душевная, хваталась помогать посветлевшей Лиде с уборкой и смешно робела перед сияющей итальянской сантехникой, перед огромной плазмой на стене. Она суеверно побаивалась «дядечку Олега» с тех пор, как из приоткрытого шкафа на нее попадали угловатые мертвые ноги, и из них одна вдруг тихо зажужжала и принялась брыкаться. И все-таки девчонка почти прижилась: следуя своему южному хозяйственному календарю, взялась закатывать банки, таскала с рынка громадные сумки, сетовала, что в Москве даже в сезон все дорого, заняла на кухне все тазы и кастрюли, в которых густели мягким варевом мясистые баклажаны, плавали, теснясь с легким полым стуком, обмываемые для фаршировки яркие перцы. Однако вскоре Женечке надоела эта милая простушка: он купил ей на прощанье лаковые сапожки, не совсем сходившиеся на толстеньких голяшках, и отправил в купейном вагоне домой, в Краснодар. А ей и ладно, за все спасибо. На Новый год от нее по почте пришла открытка с глуповатым, похожим на бородатого пупса, Дедом Морозом, исписанная рваным, дырявым, малограмотным почерком, с пожеланиями здоровьичка и всяческих благ. Ее пряных консервов, щедро залитых рыжим растительным маслом, Ведерникову хватило, строго говоря, на всю оставшуюся жизнь.

Свое четырехмесячное отсутствие, за которое Лида его счастливым голосом корила, Женечка называл «небольшой командировкой». Негодяйчику сопутствовала удача. Если его антинаучные опыты с железками всегда заканчивались разрушением как бы ожившего, как бы отстучавшего первые такты механизма, то карточная игра, будучи, по сути, таким же сцеплением конечного числа шестеренок, по большей части поддавалась Женечкиной воле, Женечкиной очарованности сложным, хитрым, внезапно сходившимся фокусом. Еще в комфортабельном поезде «Москва – Сочи» Женечка обул в преферанс на сорок тысяч компанию подвыпивших, обветренных до мяса норильских шахтеров. После игра продолжалась на пляжах, в основном по маленькой, но случалось сорвать недурственный куш, если попадались оппоненты простоватые, расслабленные отпускной свободой, с большим количеством пива в сумках и в мохнатых, красных от солнца животах.

Сами пляжи Женечке не нравились совершенно. Жара его томила, тяжелила кровь, спасительная тень от полосатого зонта, с таким трудом закрепленного в мягком, толстом песке, очень скоро переползала с Женечки на соседей, лежавших плотно, не думавших освобождать затененное место. Особенно Женечку нервировало море. Мутно-зеленое, с широкими полосами острого блеска, словно там разбили стеклянную посуду, с колышущимися темнотами водорослей, оно казалось намного больше прихотливо вырезанной суши, обложенной по краю, будто личинками, человеческими телами. Эти люди шли купаться, месили воду, бухались, некоторые, посверкивая при каждом гребке, заплывали далеко, туда, где плясали буйки, – и все они, со всеми своими деньгами, становились Женечке недоступны, будто перебирались на другую планету. Женечка отлично помнил, как тонул в бассейне: помнил бурю пузырей, красный стук в голове, гримасы текучей кафельной плитки, а главное – зловредность воды, моментально сомкнувшейся над ним, точно его застегнули в жидкий покойницкий мешок.

В море воды было не в пример больше, и была она живая, самостоятельная. Время от времени, измученный ярким пеклом, Женечка решал немного освежиться. Скатав плотный рулет из одежды и денег, приторочив скатку к зонту так, что нельзя было тронуть, не вызвав обрушения конструкции, он, увязая, скакал по горячему к шумной сверкающей жидкости. Но стоило зайти в беспокойную воду по щиколотку, как она принималась тянуть Женечку в себя, в глубину: набегала ласковая, плоская волна, выносила веселую бумажку, полную мутного солнца пластиковую бутылку – но обратный ход ее был страшен. Через эту властную тягу Женечка каким-то образом ощущал объем всего моря, раскачивание его тяжелых, темных слоев, биение кипящих масс о грубые камни и днища кораблей – все те опасности, которые поджидают его, стоит сделать навстречу сверканию еще один неосторожный, доверчивый шажок. Потому Женечка только прогуливался по зеркалистой кромке, оставляя чудовищные следы, которые тут же принималась разглаживать, приливая снова и снова, прохладная пенная вода. Раз, откуда ни возьмись, вздулся у самого берега мыльный клокочущий вал, шарахнул, сшиб, поволок, сверху накрыло еще одним бурлящим, тяжким ударом, от которого заломило уши, – и Женечка еле выполз, выкашливая этот скользкий шампунь, с волосами как тесто, забитыми песком. С этого момента Женечка стал освежаться исключительно под солоноватыми, вялыми, совершенно безопасными струйками пляжного душа.