Николай Толстиков - Пожинатели плодов

Женщина проснулась и, вскинув руки, прижала к себе обалдевшего Вальку.

— Ка-атька-а! — только и прошептал он.

От Катьки пахло и дешевыми духами, и винцом, и еще чем-то таким, отчего Валькина голова безнадежно закружилась.

Умаявшийся, он лежал под утро, прижимаясь к голой, пышущей жаром, словно от печки, Катькиной спине, и верил и не верил.

Про ту баньку памятную и купание в реке возле монастырских развалин Сатюков не раз хвастал ребятам в армии; те гоготали, принимая это за небылицу, и самому Вальке уж вспоминалось то вскоре как сон, жутковатый и сладкий…

Катька повернулась и опять обняла крепко Вальку. Не сон, значит, привиделся!

— Долгие проводы — лишние слезы! — подернутая от холода в избушке гусиной кожей, Катька одевалась быстро под немигающим Валькиным взором. — Скажи спасибо подружке Томке. Убрела куда-то шалава шляться, а мне хоть на крыльце ночуй. Накануне про тебя, твой домик рассказывала, адресочек-то и проронила. Приехать снова в субботу, маленький? — Катька подошла, легонько щелкнула Вальку по носу.

Тот хотел соскочить с дивана и обнять ее, но застеснялся, поджимая ноги под куртку.

ИЗ ЖИТИЯ ПРЕПОДОБНОГО ГРИГОРИЯ. ВЕК 15-й

На тезоименитство игумена Григория приехал в монастырь сам князь Юрий со многой дворней и боярами.

После благодарственного молебна в главном монастырском храме — народу не протолкнуться — стоявшего в царских вратах с крестом в руке именинника поздравляли.

От братии глаголил слово келарь Паисий. Огромный живот его обтягивал, треща, подрясник, раскосые глаза хитрющие: попробуй, разбери что в них таится.

— Ты, брате Григорие, в своем благочестивом житии яко свешник над нами, многогрешными, воссиял. Все мы сирые чуем это благоприятное тепло, от тебя исходящее. Так дозволь нам, убогим, в нем погреться, — келарь плел и плел витиеватые словеса, как паук тенета. Сам он был далеко не равноангельского поведения: и бражничать любил, чревоугодничать, средь братии склоки затевать охотник, и нанаушничать князю и духовному начальству горазд. Собирался ему игумен дать окорот. И из боязни, от зависти, а не от сердца старался Паисий. Зыркнул напоследок — со свету бы сжил, а заключил елейно, тотчас замаслив глазки:

— Ведомо, кому много дадено, с того и много спросится…

Подошел ко кресту и пожелал доброго здравия князь Юрий с подросшим крестником Григориевым Димитрием, потянулись чередой ближние и дальние лопотовские родичи — как же, лестно! Вскоре от здравиц звенело у игумена в ушах, ворох поздних осенних цветов занимал в алтаре целый угол, иные из груды сложенных тут же подарков сияли златом и каменьями.

Отпрянул от всей этой канители Григорий опять-таки только в келье за вечерней молитвой.

Вспомнилось, как был просто послушником…

Для изнеженного боярского дитяти все было поначалу в тягость — недаром архимандрит и не хотел его принимать в обитель. Но стерпелось, а где и слюбилось с упованием на Господа. Незнающему да неразумеющему монашеская жизнь блазнится сытой и безмятежной. Григорий же не помнил уж сколько дров переколол, воды перетаскал, пахал и сеял, и сенокосничал.

А после трудов земных, суетных вставал с братией на труд духовный — молитву. И здесь, устремляясь душою и сердцем к Богу, забывал об усталости, скорбях телесных. Выдавалось времячко свободное — влекли послушника рукописные книги из монастырского древлехранилища.

Приняв монашеский постриг, Григорий с остриженными упавшими власами навсегда отрекся от мира: инок, значит, иной…

Отходящий на суд Божий архимандрит напутствовал его, прерывистый голос старца был едва слышен:

— Не ошибся я в тебе… Помни и бегай от трех зол: злата, почести и славы. Храни тя Господь!

Григорий, плачущий, приложился устами к холодеющей руке.

В новые настоятели монастыря рвался Паисий, но братия мудро рассудила: выбрали самого кроткого и смиренного. И князь Юрий, наслышанный о молитвенности Григория, уме незаурядном, заложил перед правящим архиереем нужное словцо…

Не хотел, не желал этого Григорий — ни суетности служебной, ни высоких почестей, ни навязчивой ласки родни, а единения с Богом, суровой постнической жизни жаждала его душа! Невозможно смотреть одним оком на землю, а иным на небо!

«Помоги, Господи! Вразуми раба твоего!..» — молился он денно и нощно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Юродивые и Зерцалов.

ВСЁ ТЕ ЖЕ СОВЕТСКИЕ ГОДЫ

Со своим «спасителем» Сашкой Бешеном Валька встретился вскоре опять. Бежал мимо дорофеевского дома и — глядь! — Ваня Дурило на крыльце стоит и не просто на настиле или на ступеньках, а залез на столбик, к котором когда-то крепились перильца, и, выстаивая на одной ноге, размахивая руками, кричит заливисто петухом.