Николай Толстиков - Пожинатели плодов

Из нутра квартиры шибануло затхлым запахом старости, властвовало там запустение: толстый слой пыли лежал на всем, косо висела линялая штора на окне, лишь вокруг кровати, громоздящейся посреди комнаты, натоптана светлая дорожка следов.

В обтянутом желтой кожей живом скелете на грязной постели трудно было узнать прежнего румяного крепыша Акима Воронова. Он тоже узнал ли владыку Серафима: большие черные угли глаз на усохшем до костей лице оставались неподвижны, безучастны. И все-таки что-то едва уловимое мелькнуло в них, а лицо перекосило судорогой то ли боли, то ли отчаяния.

— Не крещеный, видать, был, что такие лютости церкви вытворял. Язык-то бы не отнялся, так бы покаялся, может, отпущения грехов попросил. Страшно, поди, пред Господом-то предстать… — не умолкала старушка-богоделка. — Надо бы его вам окрестить. Или крещен он родителями-то в детстве, да только прочно запамятовал о том?..

— Да, не ведали, что творили! — владыка размашисто перекрестил лежащего. — Прости им, Господи!..

На улице, на чистом воздухе, стало легко, свежо. Владыка вздохнул: завтра последняя его на епархиальной кафедре божественная литургия, последний совершаемый им чин хиротонии. И последним, посвященным им в сан священнослужителя, будет Руф Караулов, сын того самого иерея Петра, «благодаря» которому немало горького когда-то пришлось хлебнуть…

Но ведь покаялся отец Петр, дождавшись тогда Серафима в глухой темной аллее за храмом. И куда пропал потом, никто до сих пор не ведает. То ли сгинул где на чужой стороне, то ли в иноки подался грехи замаливать.

Пусть теперь сын его Богу и людям послужит…

10.

Шибаленку копаться в горах хлама на острове скоро наскучило. Жалился он на жуткие боли то в спине, то в голове, а то и еще где, норовил с видом страдальца поваляться и погреться подольше на солнышке, но пуще — нес без умолку всякую околесицу, пересыпая ее просоленными словечками и заставляя брезгливо морщиться профессора и криво ухмыляться молодых.

Потому оказался вскоре Коля в подручных у кашевара, одинокого бобыля из прибрежного села. Тот тоже на старости лет вернулся в родные края, с разницей только, что профессор почти всю жизнь прожил в Москве, а кашевар «кантовался у хозяина» на суровом Севере. Шибаленок с боязливым почтением косился на вытатуированные синие перстни на его пальцах, заглянув в ощерившийся фиксами «под золото» его рот, беспрекословно мчался рубить дрова или послушно заседал чистить картошку. Впрочем, кашевар больше что-то делать Колю и не заставлял. Сварганив обед, он уходил с удочками на дальний утес, Шибаленка от себя не отгонял и, сосредоточенно глядя на поплавки, хмыкал в ответ на все того побасенки.

И Коля рад-радешенек: это тебе не в кирпичных завалах неведомо зачем день-деньской ковыряться. Тут слушает тебя старый «блатырь» вроде бис интересом и еще довольно подхохатывает. Вот только со взглядом его — исподлобья, черные зрачки глаз, точно сверла, до донышка душу достают — лучше не встречаться…

Однажды сверлышки эти бесцеремонно и больно впились Шибаленку в нутро, отчего затрусило беднягу бездомным щенком перед волкодавом. Брякал языком, как обычно, Коля да и похвалился: дескать, батюшке-то Павлу он — друг самолучший, что бы с ним не приключись, тут же примчится отец Павел на выручку.

— К тебе, фраерку?! — усомнился кашевар. — Да нужен ты ему сто лет! Они, попы, до «бабла» жадны, а у тебя, как у латыша — хрен да душа!

«Сам хренов… атеист! — Шибаленок поднахватался в церкви новых для него слов, но вслух, конечно, ничего сказал и, когда в черных глазах кашевара растеклась ядовитая насмешка, вздохнул: — Погоди уже!..»

Что там Коля задумал, что с ним случилось, но на другой день кашевар пришел к палатке реставраторов встревоженный:

— Слышь, начальник! — обратился он к профессору. — Там у меня этот придурок, напарник мой, в натуре загибается!

Шибаленок и вправду лежал в лачуге на куче тряпья и страдальчески кривя рожу, прижимал сложенные крестом руки к груди.

— Хватанул наверно втихаря какой-нибудь «барды» у старух… Утром мы с ним плавали в село за продуктами. Может, продрищется? — предположил кашевар.

— Да тут что-то серьезное… — склонился над жалобно постанывающем Колей профессор и попытался разобрать его шепот. — Что, что?! Отца Павла зовет! Тут фельдшера, пожалуй, надо!

— Нет! — еле слышно прошептал Шибаленок. — Отца Павла… Хочу исповедаться и причаститься.

— Так не поедет, поди, попина-то! Что с этого «чушка» возьмешь! И не по суху еще добираться. Вон, какой ветерок по озеру тянет! — засомневался кашевар.