Рэмси Кэмпбелл - Усмешка тьмы

– Ты лучший! – кричит «гадалка». – Черт бы тебя подрал!

– Шпашибо! – плачу я. – Вше вышло шлучайно!

Овации заглушают мои слова. Когда хлопки наконец стихают, я вдруг начинаю бояться собственного голоса. Мне хотя бы больше не нужно обращаться ко всему залу. Я поворачиваюсь к Трейси, с лица которого еще не сполз развеселый оскал.

– Мне пора! – говорю я ему… чуть громче, когда понимаю, что слова выходят обычными, неповрежденными. – Ты можешь остаться, а я возьму такси.

Его лицо не меняется. Хоть бы моргнул! Улыбка будто застыла на лице, а глаза подозрительно безучастны.

– С тобой все в порядке? – кричу я сквозь слезы – вызванные смехом и болью в щеках.

– Да прекрати ты! – толкает его в плечо сидящая рядом женщина. – Уже не смешно!

Только когда он безвольно падает на нее, все еще широко улыбаясь и не закрыв глаза, она начинает кричать.

Я почти не сплю. Всякий раз, когда сознание пытается оставить меня, перед внутренним взором всплывает Чарли Трейси, ухмыляющийся, как скелет. Мертвенно-бледное лицо стало черно-белым, словно его костюм. Порой он превращается в точную копию Табби, и неукротимые зубы с силой начинают раздвигать губы все шире. Вот почему я постоянно просыпаюсь. Еще вспоминаю мрачные лица людей на сходке – они все будто решили обвинить меня в смерти Чарли. Я бы все равно не уехал раньше приезда «скорой» – да и потом, разве тот факт, что мы пришли вместе, перекладывает на меня всю ответственность за то, что с ним произошло? И все же память лучше воображения, которое пытается убедить, что поднял меня какой-то странный звук в комнате. Но под кровать ничего не скользнуло. Если я включу свет и перегнусь через край, меня не ждет встреча с бледным приплюснутым лбом, выступающим из пола, с немигающим взглядом или с ухмылкой, что хуже смерти. Но одна только мысль о ней не дает уснуть, правда, если я встану с постели, бессонница непременно приведет меня в Интернет. Я просто хочу сейчас быть где-нибудь подальше, а во сне постоянно просыпаюсь в комнате гораздо меньше этой. Как только я слышу смех людей, спешащих куда-то вниз, наверное, на завтрак, я пользуюсь им как предлогом включить свет и потопать в ванную.

После душа я не медлю. Хочется задержаться у зеркала и проверить, не прилипла ли к лицу дурацкая улыбка. Правда, от времени мне не до смеха. Оказывается, до завтрака еще целый час. Одевшись, я проверяю почту. Банк молчит, Вилли – тоже. Даже Двусмешнику нечего сказать. Выйдя из Сети, я направляюсь к окну. Площадь пуста, потухшая ярмарка вызывает во мне чувство, что Рождество прошло без меня. Самая верхняя кабинка колеса обозрения покачивается, как колыбель. В ней никто не катается. Никто чересчур толстый и чересчур бледный не следит оттуда за мной. Вроде как что-то лежит на сиденье, но отсюда никак не разобрать, что это, и я просто напрягаю глаза до легкого помрачения. Там, у окна, я и стою – до тех пор, пока новая порция веселья из коридора не предупреждает меня, что в самом деле пора на завтрак. Пока я буду болтаться без дела, кто за меня будет этим самым делом заниматься?

В зеркальных стенах лифта отражаются десятки моих понурых рож, но, даже взглянув на себя украдкой, никаких подозрительных усмешек на своем лице я не замечаю. Столовая находится на цокольном этаже и оформлена под средневековый зал: щиты на стенах, скрещенные мечи, украшенные гирляндой. Я сажусь в самый конец массивного длинного стола, и официантка сразу приносит мне кофе. Ее черно-белая униформа в здешней обстановке напоминает платье старого покроя. Завтрак – небывало обильный и сытный, а в лифте я показался себе чересчур упитанным. Вот это уже плохо – что хорошего принес лишний вес Чарли Трейси? Съев рулетик и пару кусочков ветчины с камамбером, я запиваю все кофе и поднимаюсь обратно в номер.

Ключ-карта, вестник иной эпохи, срабатывает с третьей попытки. Я пакую чемодан и волоку к лифту, дав себе обещание поменять эту рухлядь, когда в следующий раз соберусь в путешествие. Вестибюль отеля возвращает меня из эпохи роскоши в эпоху унылого модерна, и я расписываюсь у равнодушного регистратора за свое пребывание. Когда выхожу из отеля, такси сразу распахивает передо мной дверь. Бросив последний взгляд на колесо обозрения, я сразу подмечаю верхнюю кабинку. Она покачивается, будто в некоем прощальном жесте, но, вне всяких сомнений, пуста.

Водитель нем, как мороз, выбеливший тротуары вокруг. Возможно, чаевые, которые я ему дал, когда он вытащил мой чемодан из кабины, едва привстав с сиденья, не стоили даже лишнего вздоха. На какие только ухищрения я ни иду, чтобы транспортировать этот дурацкий короб через дорогу к красноватому фасаду университета и дальше, по мощеным тропкам, окруженным островками подернутой инеем травы. К тому времени как я добираюсь до библиотеки, пальцы нещадно дрожат – то ли от холода, то ли от напряжения, то ли от всего сразу.