Семен Злотников - Божьи дела (сборник)

– каково ему было прощаться с любимой женой – его Саррой?

– о чем он мог размышлять – до места они добирались три дня! – и что чувствовал?

– каково ему было поднять нож на сына и где предел покорности Богу и веры в Него?..

Восходящее солнце светило в окно.

Мы лежали в обнимку, втроем, на записанной простыне, и нам троим было на удивление хорошо!

Вопросы мои никуда не девались – но слышать ответы уже не хотелось…

Однако представилось мне: то же солнце, возможно, похожим утром четыре тысячи лет тому светило избраннику Божьему Аврааму, когда он собирался в дорогу…

Как и прежде бывало по праздникам и воскресеньям, Машенька на завтрак приготовила наши с Митей любимые ленивые вареники, обильно политые сливками и клубничным сиропом.

После душистого кофе мы с Митей, опять же по доброй традиции, отправились побродить по старой Москве.

До того, впрочем, я зашел в туалет и достал из потайной щели между унитазом и стеной старый охотничий нож с наборной ручкой ( то малое от отца, кроме названной картины, что я сохранил).

И посейчас с содроганием вспоминаю, как я его прятал за поясом, за спиной, и после еще, щурясь в зеркало, неторопливо оправлял и разглаживал плащ.

И на Страшном суде, если спросят, зачем мне понадобился нож, я не найду, что ответить.

Разве, быть может, на Страшном суде мне поверят, когда я скажу: без умысла, но по наитию!..

Наконец, спустив воду в унитазе, я как ни в чем не бывало вернулся в прихожую: оба они, мать и сын, скульптурно замерли посреди комнаты в прощальном объятии.

Над их головами, на стенах и потолке, как малые дети, резвились солнечные зайчики.

Я шутливо пролез между Митей и Машенькой, поцеловал жену и, подхватив моего малыша, поспешил прочь из дому.

– Я вас очень люблю-у-у! – еще долго за нами летел и не отставал счастливый голос Машеньки…

Все-таки Митя меня упросил, и до Свято-Данилова монастыря мы с ним добирались на метро ( поезда сызмальства вызывали у него священный трепет ).

Всю дорогу он крепко держал меня за руку – как будто боялся, что я потеряюсь.

На эскалаторе он, забежав на ступеньку повыше, потянулся и благодарно поцеловал меня в кончик носа.

Я только обнял моего малыша – просто не было слов, чтобы выразить, как сильно я его люблю.

По пути в подземном кафе мы на славу полакомились мороженым, а на выходе из метро я купил моему любимцу огромную связку воздушных шаров.

Он их немедленно отпустил, и мы оба, смеясь и щурясь, еще какое-то время смотрели, как они уплывают и постепенно растворяются в синем небе.

Пока мы неспешно прогуливались вдоль монастырской стены, малыш мой дурачился и подпрыгивал, чтобы чмокнуть меня в щеку, но доставал до плеча, выше не получалось.

И я, подражая ему, тоже дурачился и пригибался, чтобы сделаться пониже, и тоже чмокал его – то в носик, то в ушко, то в плечико.

Так мы, пошучивая и резвясь, миновали монастырские ворота и вскоре уже оказались возле знакомой часовни – той самой, куда я однажды во сне был зван на свидание наяву…

На мгновение я остановился и замер, словно утратил вдруг ориентацию в пространстве.

«Мы однажды поймем, что зачем, что к чему, мы однажды найдем то, чего потеряли»… – пронеслись в мозгу две строки из давно позабытого юношеского стихотворения.

– Папка, уйдем! – закапризничал малыш и с неожиданной силой дернул и потянул меня за собой прочь от часовни.

Я едва устоял на ногах.

– Митя, стой! – удержал я его и бережно обнял. – Ты же сам хотел Бога увидеть!

– Я боюсь Его! – пролепетал мой единственный сын.

– Он любит тебя, Он тебя любит! – дважды для пущей убедительности прокричал я и решительно взял его на руки.

– Я боюсь… – судорожно обвив меня ручонками, умоляюще прошептал Митя.

– Он любит тебя… – бормотал я, не находя, что тут еще можно прибавить…

Перешагнув трехступенчатый порог Божьего шатра, мы очутились в тенистой оливковой роще у подножия знаменитой горы Мориа ( неповторимые очертания которой мне снились еще в пору «Спасения» ).

Охваченный странным чувством, я медленно тронулся в путь по извилистой тропке, уходящей наверх.

Идти приходилось на ощупь – мой мальчик никак не желал слезать с рук, что, естественно, затрудняло восхождение.

Я чувствовал, как ему страшно и как он дрожит.

Я пытался его успокоить, но на все мои уговоры открыть глаза и перестать бояться он упрямо мотал головой и только с еще большим отчаянием жался ко мне.