Семен Злотников - Божьи дела (сборник)

– Ну-ну, то ли будет еще, когда встретимся после всего! – усмехнулся профессор, оставляя кресло и перебираясь ближе ко мне на кровать.

– Так, надеюсь, меня хорошо видно? – поинтересовался он, почти вплотную приблизившись.

Снова и снова я так и этак вглядывался в его лицо – но видел все тот же резко скошенный лоб неандертальского происхождения, те же белесые брови и близко посаженные зеленые глаза, тот же широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, и то же безбородое лицо с тремя-четырьмя белесыми волосками растительности на подбородке ( в то время как он рисовал мне портрет седовласого господина с высоким лбом, широко расставленными карими глазами, тонким носом с горбинкой, почти классической формы, тонкими губами, упрямым подбородком и шеей борца !)…

– Ну как, совпадает? – поинтересовался психиатр, хитро поблескивая крохотными поросячьими глазками.

– Я болен! Я очень и очень болен! – помню, почти торжествующе заверил я доктора…

И вот мне опять пора было возвращаться в реальность с ее непридуманными кошмарами и безумием.

Получалось, всего на мгновение мне ослабили удушающую хватку на горле и позволили вдохнуть воздуха.

– Вы случайно не черт? – как-то полушутя поинтересовался я у моего лечащего врача.

– Я – не черт! – откликнулся Н., впрочем, кажется, не удивившись.

– И не ангел? – спросил я с надеждой.

Н. смотрел на меня, как, должно быть, примерный родитель смотрит на неразумное дитя: строго и вместе с тем снисходительно.

– Не ангел, не черт, – наконец, усмехнулся мой доктор, – не леший, не оборотень, не домовой…

– В таком случае – Бог? – оборвал я его.

– Не прочти я ваше «Спасение», – парировал он, – я бы решил, что вижу запуганную суевериями и мало просвещенную личность!

– Да что вам далась моя книга? – пробурчал я недовольно.

– Она обещает спасение! – произнес Н., отчего-то загадочно ухмыльнувшись.

– Книги еще никого не спасли от тысячи смертей! – решительно отмахнулся я и по памяти перечислил величайшие шедевры литературы, абсолютно бесполезные с точки зрения их практического применения.

– Эта книга спасет этот мир! – повторил он, как будто назло мне ( и опять эта странная, раздражающая улыбочка на лице !).

«Эта книга спасет этот мир», – записал я в дневник сразу по окончании романа; готов поручиться, при этом я меньше всего думал о его спасении; скорее то был крик о свободе после стольких лет рабства; неконтролируемый взрыв; выражение счастья и всемогущества; синоним причастности к его тайнам, признания в любви…

«Он читал мой дневник!» – вдруг подумал я с ужасом.

От одной этой мысли меня зазнобило: никто в целом свете не знал о существовании старой потрепанной тетради, которой на протяжении жизни я вверял самое свое сокровенное.

Инстинктивно боясь оголиться, я прятался даже от Машеньки…

В голове было пусто, как в старом брошенном доме, из которого вынесли последние остатки мебели.

Обмякший, потухший и обессиленный, я полулежал на подушках и только мысленно вторил Аврааму из моего злополучного «Спасения»: «О, лучше бы мне не родиться!» и «Господи, почему я не умер до сих пор?»

Все, что я знал, понимал и любил в этой жизни, казалось, безвозвратно улетучилось; собственно, как и сама жизнь…

Какое-то время мы молчали.

– Искусство – не жизнь… оно только похоже на жизнь… – наконец выдавил я из себя.

– Сама жизнь на себя иногда не похожа! – небрежно, как мне показалось, откликнулся Н.

– Вы должны понимать, мой роман… – продолжил я, помолчав и снова собравшись с духом, – он… всего лишь роман… не более того…

– Литература, другими словами, – не жизнь! – поддакнул он и еще, как бы с приязнью, подмигнул.

– Всего лишь придумка… да, я все придумал… – повторил я дважды, как заклинание.

– Понятно, придумали, как же иначе! – воскликнул профессор, как будто нисколько не удивившись моему страшному признанию. – Подобно тому, как придумалась кем-то однажды и записалась веселая сказка про Сад с райскими яблоками, говорящей змеей и двумя несмышлеными человечками; или некто еще вдруг придумал страшилку про Ноя, построившего Ковчег, и Того, кто устроил потоп; или кто-то еще – леденящую душу историю про старика, жертвующего единственным и любимым сыном…

Между тем я терялся в догадках, как мой дневник оказался в его руках!..

– О троянской войне я узнал от Гомера, о греко-персидской – от Геродота, Древний Рим подарил мне Тацит! – процитировал он слово в слово мои записи двадцатилетней давности.