Оксана Бутузова: Рассказы

Они спорили отчаянно. Каждая семья хотела, чтобы именно их ребенок остался целым, и всеми правдами и неправдами старалась заполучить недостающую часть. Спорили долго, с привлечением законов, медэкспертиз, взяток и священников, а особенно свидетелей любви несчастных. Но не сошлись ни на чем. На помощь пришел все тот же патологоанатом и посоветовал отсечь обе кисти, чтобы никому не было обидно. Он сам это и сделал. Но родственники все равно остались недовольны. Наш ребенок достоин большего, думала каждая сторона.

Кисти отпилили, но что с ними делать дальше не знали. Никто не хотел класть в гроб к родному ребенку эту неуместную связку. Но это были не киста или аппендикс, которые выбросить ничего не стоит, а человеческие руки. Ее – правая, его – левая. Но не было у них продолжения. Не было детей, которые бы захотели взять на память одновременно руку папы и мамы. Патологоанатом взял их себе. Заспиртовал в большой банке и сказал, что с этого дня у него будет собственная кунсткамера, только не для уродов, а для красоты. А родственникам пришлось подписать соответствующие бумаги, что они отказываются от рук в пользу третьего лица. И как только подписали, тут же забыли о недостающих частях, являвшихся предметом яростных споров.

Они рыдали на могилах своих детей, произнося одни и те же слова о том, как им жаль. Молодые были так молоды, и столько еще ждало их впереди, но не они виноваты, что все так быстро закончилось. Водителя грузовика по суду тоже оправдали. А всему виной оказался красный свет, который зажегся для молодых людей слишком рано.

Знойное лето в городе, с выпотрошенными каменными мешками и серыми от пыли скверами. Кажется, весь мир от тебя уехал, не оставив ни капли опохмелиться. И продолжает уезжать. Ноги сами собой ведут привычной дорогой: по бульвару, вдоль рынка и зарешеченного соборного садика, на высвеченную светофорами площадь. Ларьки на месте, и вроде бы все в порядке. Мостовая теплая, как пиво. От нее мутит в липком мареве раскачавшегося утра.

Савельич продвигался неторопливо, насколько позволяла жара, стараясь не застревать на поворотах. Спешить было некуда. Болтающейся в пиджаке мелочи на взбадривание не хватало. Карманы его давно продырявились, и деньги непринужденно расползались по подкладке. По общему весу пиджака Савельич научился определять платежеспособность. Он вообще был сообразительным и даже знал два языка. Оба, правда, были русскими. Один он усвоил вместе с молоком матери, второй душа приняла после тесного и продолжительного общения с улицей.

Разговорившись с собой на своем втором языке и пересекая площадь, Савельич краем левого глаза углядел знакомую цветовую гамму. На парапете сверкнула нетронутая, в смысле пустая, бутылка. «Вот так удача!» – означала в переводе вырвавшаяся из Савельича крылатая фраза. Он затрусил к находке. Однако радость его чуть не потускнела, когда обнаружилось, что бутылка не совсем пуста. На просохшем дне болталась свернутая обертка от шоколадки и на горлышке густели следы губной помады.

С отпечатками алых губ Савельич справился быстро, приложив их к рукаву пиджака, а вот бумажка требовала бóльших усилий.

– Что за стервозина тебя так!

Он тщетно пытался выудить обертку каким-то ломким прутиком, сдабривая процесс нецензурщиной. Но только разворошил обертку. Она развернулась, обнажив мятое девичье лицо в платке и буквы с точками – им. Н. К. Крупской.

Не добившись успеха, Савельич поплелся к первому на пути следования ларьку и боязливо поставил бутылку в открытое окошко.

– Куды? Мусорная урна рядом. Глаза надень!

Грубая и не выспавшаяся приемщица долго упражнялась в красноречии, пока Савельич и бутылка рассекали уличные просторы.

Так пустяковое дело вышло на принцип. Савельич слыл человеком принципиальным, хоть и неконфликтным, и решил во что бы то ни стало избавиться от стеклотары путем сдачи или обмена.

Он сделал еще одну попытку извлечь лишнее содержимое, стукнув бутылку по донышку. Но эффект пробки не сработал. Тогда Савельич засунул палец в бутылочное горло, однако, был не настолько глуп, чтобы на этом остановиться. Перевернув емкость, он принялся шкрябать по скользким бокам. Обертка не давалась, отскакивая от пальца, словно живая.

Мимо просеменила такса, узкая и длинная, как подворотня, из которой она вышла. А хозяин, наоборот, был высокий и толстый. Он дернул за поводок, когда собака потянулась к Савельичу, и сам рявкнул: