Ханна Кралль - Портрет с пулей в челюсти и другие истории

– Как выглядела эта женщина? – спрашивали у Лининой матери, когда та рассказывала о решетчатой телеге, а рассказывала она о ней всю жизнь.

– Высокая. В костюме. Красивом, хорошо сшитом, из темно-серой фланели. На ногах сапоги, так называемые “офицерки”, популярные в Варшаве во время войны. Прическу не помню, кажется, волосы были уложены валиком. Тогда пряди накручивали книзу или кверху на длинные загнутые на концах спицы. Словом, элегантная была женщина, – неизменно подчеркивала мать Лины. – Даже сапоги эти выглядели так, будто она не по необходимости их надела, а потому что модные.

– Может быть, знала, что погибнет, и приготовилась к смерти? – предположила одна из слушательниц. – Многие придают большое значение последней одежде.

– На полоумную не была похожа? – допытывались у Андзи.

– Нет. Вела себя нормально.

– Может, кого-то потеряла, и ей было все равно?

– Отчаявшейся она не казалась.

– Судки… – подсказывала Лина.

– Верно. В руке у нее были пустые судки.

– Откуда вы знаете, что пустые?

– Потому что легко раскачивались.

– Это могла быть Мириам, – сказала я, когда Лина и ее муж Владек рассказали мне про эту женщину. Они меня не поняли.

– Мириам. Та, которую христиане потом назвали Марией.

До сих пор такой вариант не приходил им в голову, скорее уж они допускали вмешательство цадиков.

Владеку вспомнился анекдот времен войны, который рассказывали в гетто. Когда немцы забрали всех из костела для евреев-христиан, там остался только один, последний, еврей – на кресте. Он сошел с креста и кивнул своей Матери: Маме, ким… Что по-еврейски означает: Мама, иди… И она пошла на Умшлагплац. Почему в костюме? Ну не могла же она появиться в своем одеянии, как на церковных картинах, и с нимбом. Почему с пустыми судками? Раньше там была еда, но она у кого-то спросила: правда, что вы голодны? Накормила их и пошла на Теплую к решетчатой телеге.

Работа репортера научила меня, что логичные, без загадок и недомолвок, истории, в которых все понятно, бывают неправдивыми. А вещи, которые никоим образом не удается объяснить, происходят в действительности. В конце концов, жизнь на Земле тоже подлинна, а логичному объяснению не поддается.

Останки Давида из Лелова погребли сто восемьдесят лет назад на местном кладбище. Кладбища нет, гробницу цадика недавно отстроили заново. Место указал Хаим Шрода, сын стекольщика Йосефа. Давид покоился в одном из магазинов местного кооператива, в отделе металлоизделий. (На еврейском кладбище после войны разместили склад и два магазина, продовольственный и сельхозтехники.) Раввин из Иерусалима попросил завмага перенести куда-нибудь металлоизделия, и хасиды, последователи Давида, начали копать. Через несколько часов отрыли фундамент. Нашли череп, большие берцовые кости и отдельные кости рук цадика. Отложили лопаты, зажгли свечи и прочитали кадиш [110] Кадиш (арам. святой) – еврейская молитва, прославляющая святость имени Бога и Его могущества. Читают кадиш только при наличии миньяна (десяти взрослых мужчин), стоя, обратившись лицом в сторону Иерусалима; один из видов молитвы – поминальный кадиш – читается по близким родственникам. . Раввин сложил останки и сверху присыпал землей. За несколько месяцев построили гробницу и стеной отделили от магазина. В годовщину смерти цадика со всего мира прибыли его ученики и, как в давние времена, оставили в гробнице листочки с просьбами.

Хаим Шрода родился в Лелове, на берегу реки Бялки. Работал вместе с отцом. Таскал рамы со стеклами, притороченные к спине плетеными льняными веревками, в одной руке – банка с замазкой, в другой – мешочек с инструментами. Они стеклили окна в Сокольниках, Бодзейовице, Ижондзе, Накле, Слензанах, Щекоцинах и Тужине. Проделывали по пятнадцать километров в день, за каждое вставленное стекло брали злотый.

Леловские евреи продавали свои изделия на базарах. В Пилице во вторник, в Щекоцинах в среду, в Жарках в четверг, а по пятницам отправлялись только в ближайшие деревни, чтобы к шабату поспеть домой. В пятницу утром в корзинах у них были самые нужные вещи: ленты для волос, сахарный песок в стограммовых бумажных кульках, потому что на целый килограмм крестьянам не хватало, синька и крахмал для белья, тоже в кульках, но поменьше, чем для сахара. Возвращались до наступления сумерек. Теперь в корзинах они несли яйца, творог и бутылки с молоком. Помывшись и переодевшись, шли в синагогу. После молитвы ели халу и рыбу. Из восьмисот леловских евреев войну пережили восемь, в Польше живет один, Хаим Шрода. Его отца, стекольщика Йосефа, расстреляли в Ченстохове. Его мать, Малку, урожденную Поташ, троих братьев – Хирша, Давида и Арона – и трех сестер – Алту, Сару и Йохвед – отправили в Треблинку. Хаим бежал из лагеря. Прятался в шестнадцати домах – тех, где до войны стеклил окна.