Нада Габорович - Голосую за любовь

Она протянула мне руку, и Рашида шепнула, что надо руку эту поцеловать, но у меня не хватило духу.

Спотыкаясь, мы вылетели из дома.

— О господи, Рашида! — я схватил ее за локоть, и мы, облегченно вздохнув, рассмеялись.

Атаман смотрел на нас с недоверием. Он сидел на нагретой солнцем плите какого-то почившего уланского офицера империи Франса-Иосифа и потирал колено. Глаза его налились кровью. Каждый, кто его знал, мог понять, что сейчас лучше всего дать тягу или сжать кулаки, приготовившись к обороне. Рядом была Рашида, и выбора у меня не было.

— И во всем доме вы не заметили ни одной золотой вещички? — Атаман поднял вверх руку, точно исповедуя нас или требуя клятву.

— Ни одной! — сказал я. — Там только стол, накрытый на двенадцать человек. Они обедали, когда мы туда вошли.

Ты не рехнулся? — Атаман поднес руку к виску, покрутил у него пальцем и так свистнул, что уланский офицер, должно быть, перевернулся в своем гробу. — Баронесса живет совсем одна.

— Может быть. Но на этот раз у нее обедали: преподобный отец Лаврентий, ее госпожа-мама, маленький Эмилиан, какая-то родственница — дорогая Шарлотта и еще многие, имена которых я не запомнил! — сказал я, и Рашида расхохоталась.

— Он всему поверил! — Она обернулась к Атаману. — Баронесса и правда их всех называла. — Она все еще смеялась, но уже тише. — А золота нет, это точно. Придется поискать в другом месте, или поедем автостопом, когда закончится эта муть в школе!

— Если закончится. Если не придется тебе бубнить физику до августа! — сказал Атаман, старясь глядеть ей прямо в глаза, и я понял, что он намекает на то идиотское письмо, которое я написал, все время видя перед собой отца Рашиды. Потом заметил, что и до Рашиды что-то доходит.

— Ты что, не написал? — Она, крутанув, схватила мою руку, как это умеют делать мальчишки. — А обещал! — Она держала меня крепко-крепко, и на глаза у нее навернулись слезы.

Я успокоил, сказав, что свое обещание выполнил, и больше ничего не добавил, рассматривая памятник какому-то священнику, лысина которого на фотографии светилась, будто полная луна. Мне было неприятно вспоминать о том письме, а не думать о нем я не мог. Атаман уже пересказывал его во всех деталях, пока Рашида вдруг не воскликнула, хлопнув в ладоши:

— Ты все именно так написал? Чудесно! — Она вдруг обняла меня, хотя был ясный день, мы стояли на кладбище, рядом на чьей-то могиле сидел Атаман и смотрел на нас в изумлении.

— А вы оба чокнутые! — пробормотал он наконец, и в голосе его послышалось удивление, смешанное с каким-то смирением: он понял, что Рашида от него ускользает, и попытался сохранить достоинство. Если б я знал его получше, я бы понял, что смириться с чем-либо подобным он никогда не сможет, но я еще плохо его знал и почувствовал удовлетворение. Ясно, письмо это задело Рашиду за живое. А если оно не подействует на Меланию? Холодок пробежал у меня по спине. Что, если Мелания догадается? Рашиде все же только четырнадцать, а Мелании уже под пятьдесят. Я представил себе, как она набросится на меня, видел перед собой ее строгое серое лицо с серыми глазами и серыми же волосами.

А впрочем, эта игра становилась интересной, так как в ней начинало попахивать опасностью. Но что, если Мелания заметит? Спросит физкультурника, и все полетит к чертям собачьим? Я снова видел ее разъяренное лицо и единицы, которые она начнет сыпать направо и налево. А потом подумалось, может, она и заметит, но физкультурника спрашивать не станет. Нельзя ожидать такого поступка от пятидесятилетней женщины, которая за всю жизнь не осмелилась приблизиться ни к одному мужчине. Я припомнил ее, согнувшуюся над ретортами, потом согнувшуюся над тарелочкой с пирожным, когда, посланный отцом, я пришел к ней домой за какими-то подписями в дневниках учеников его класса. В ее лице не было ни красоты, ни уверенности в себе. Почему вообще рождаются люди с такими лицами? У учителей не должно быть таких лиц! — говорил я сам себе и вдруг весь съежился: посмотри лучше на себя, идиот! Взгляни на эту красную свеклу вместо рожи, да еще с веснушками, которых бы хватило на целый батальон! Как всегда, при этом воспоминании меня охватил стыд и ненависть к самому себе.

Рашида не отпускала моей руки, и глаза ее были мечтательные и счастливые.

— Ты, поди-ка, думал обо мне, когда это писал? — вдруг сказала она и пристально посмотрела на меня. Вероятно, я уставился на нее так, будто только что свалился с Марса или с черт знает откуда еще. Я это понял по выражению лица Атамана.