Нада Габорович - Голосую за любовь

Наконец и на православной церкви прозвонило полдень. Что касается меня и толпящихся на площади старушенций, ей совсем незачем было отзванивать не пойми что. Мы и так знали: полдень. Иначе и быть не могло. Эту облезлую, всю в коростах старую суку Мимику полагалось выводить на прогулку ровно в полдень. Боже мой!

— Как поживаете, баронесса? — гримасничали, повиснув на церковной ограде, досужие лоботрясы, и старушка, как-то неловко подпрыгивая, будто ступает по чему-то скользкому и ненадежному, отвечала, что, слава богу, хорошо. Нынче ночью, правда, прихватил ее ишиас, но с этим уж пора смириться.

— Да, да, пора смириться, — повторяла старушка, улыбаясь, хотя в Каранове утверждали, что с чем она никогда не смогла смириться — так это со своей сорванной за полчаса до венчания свадьбой.

Она исчезла за углом, направляясь к Тисе, а бездельники принялись обсуждать вопрос: кто кого тянет — она сеттера или сеттер ее. Потом, как обычно придерживаясь за перила, она пройдет на паром, который уже давно стоит на якоре, и до позднего вечера, пока сумерки не сольют все краски, будет наблюдать за играющими на берегу детьми, пароходами и влюбленными парами.

— Эта драная кошка на золоте сидит, — сказал, догнав меня, Ненад Чичак. Он облизал губы и увязался за мной, как-то бочком: вроде, мол, я и здесь и не здесь, не обращай на меня внимания!

Когда-то мы учились в одном классе, но после того, как он попытался вышвырнуть в окно учительницу, школу ему пришлось бросить. Говорили, что Ненад устроился механиком, может, так оно и было, но, когда он поучаствовал в массовках снимавшегося у нас фильма о татарах, со всякой работой было покончено. Выбритый до темени, в каких-то широченных штанах, он целый месяц скакал без седла на лошадях, заработал тысяч восемьдесят, а под конец зазвездил оплеуху оператору, который в не очень приличных выражениях помянул его мать, и получил прозвище Атаман. Сначала это имя пришлось ему не больно по душе, но со временем кое-как он к нему привык.

— А что, если пощупать? — кивнул Атаман в сторону баронессы, прибавив, что ее отец, вероятно, действительно был бароном, он думает, даже настоящим бароном. Я хлопнул его по плечу и сказал, что сама по себе идейка неплоха, но я не ощущаю особого желания этим заниматься.

— Такое дело не для меня, Атаман!

— Ну и дурак! — Он уставился на меня своими глазищами, которые иногда выглядели совершенно бесцветными, иногда казались синими, а в тот момент, когда он набросился на бедную училку, были просто красными. — Когда-нибудь и до тебя допрет! — Он остановился и свистнул сквозь зубы своим особым свистом, от которого, кажись, даже у покойников дыбом вставали волосы. — Старой карге уже перевалило за восемьдесят, и золото ей ни к чему. Ждешь, чтобы кто другой увел у тебя его из-под носа?

У меня на этот счет еще не сложилось какого-либо определенного мнения, и это было глупо. Мне ужасно хотелось смыться из нашего городка, теперь представляется случай — и что? Я сам не знал — нужно мне это? Или не нужно?

Мы шли за баронессой, а она не умолкая талдычила одно и то же, что действительно прежде была настоящей баронессой, да и теперь, мол, она тоже баронесса, хотя после окончания войны бароны перестали существовать, а вся страна направилась в социализм. Мать Атамана никак не могла примириться с мыслью, что из-за этого социализма ей придется расстаться более чем с десятью гектарами земли, не был согласен с этим и его дед, почему однажды утром его обнаружили в пылающей конюшне вместе со своими лошадьми, которых он не хотел отдавать.

Нас с Атаманом тогда еще не было на свете, но, помнится, товарищ директор, мой отчим, рассказывал, что милиционеры изо всех сил старались их спасти, хотя Атаманов дед спасения вовсе не хотел: он изнутри запер дверь на засов и сгорел вместе с конями, которые так исступленно ржали, что все Караново в ту ночь не ложилось спать. Атаман уродился в деда: он обожал лошадей и деньги.

— Не знаю, что тебе сказать, Атаман! — я даже развел руками, и он посмотрел на меня так, как смотрят, к примеру, на клопа. Мы по-прежнему плелись за баронессой, а за нами увязался миллион всяких шкетов. Из окон домов доносился звон ложек. Действительно, был уже полдень, и мой желудок это прекрасно чувствовал. То есть он пытался довести это до моего сведения. Но я не обращал на него никакого внимания. Подумаешь, желудок! Я размышлял о кишках: у льва они намного короче моих, зато у овцы ими набито все брюхо. Я не испытывал никакой охоты превратиться в овцу, но и царем зверей быть не мог.